— Как же разбирать? — спросили мы.

— Разбирайте, да и все.

— Да ведь там живут!

— Разбирайте!

Наши посмотрели, постояли, повернулись и пошли. Разбирать не стали»^{466}.

По всей стране в отчетах были зафиксированы случаи, когда крестьяне оказывали помощь раскулаченным семьям, которые неожиданно оказались без крыши над головой, хотя в официальных отчетах это описывалось как «жалость» и постоянно утверждалось, что кулак был политически изолирован^{467}.

У советской власти, столкнувшейся с необходимостью действовать, причем в русле собственной порочной логики, не было другого выбора, кроме как максимально ослабить сплоченность деревни. Признание правды могло опровергнуть коммунистические догматы классовой борьбы и проявить истинную суть коллективизации как гражданской войны между городом и крестьянством. Те редкие сведения, которые позволяли судить о степени сплоченности деревни в ее сопротивлении государству, были отфильтрованы и оставались неизвестными народу^{468}. Официальные же отчеты, напротив, делали акцент на широких связях между семьями различных деревень для объяснения поддержки кулаков извне^{469}. Кроме того, они утверждали, что родственники депортированных кулаков вели активную переписку со ссыльными, используя их описания ужасов ссыльной жизни, для того чтобы добиться сочувствия и получить поддержку^{470}. Нет сомнения, что семейные связи на самом деле были важны в деревнях советской России, но этот факт не умаляет значения единства деревни; напротив, он его усиливает. Официальные источники также часто характеризовали поддержку кулаков как результат «отсталости», это в основном касалось деревенских женщин, по определению отсталых и аполитичных. Такими объяснениями советская власть попросту деполитизировала подобную поддержку позволяя тендерному разделению превалировать над классовым или, с другой стороны, демонстрируя бесклассовую природу созданного в СССР образа «бабы». Наконец, главная ирония состояла в том, что в оказании поддержки кулакам обвинялись сами кулаки, в частности в тех случаях, когда они были экспроприированы, но при этом не депортированы. По мнению наркома юстиции Н.М. Янсона, разрешение кулакам остаться в деревне позволяло им становиться антисоветскими агитаторами^{471}. Аргумент Янсона, несомненно, внес свой вклад в пересмотр логики второго этапа раскулачивания конца 1930 — начала 1931 г., когда во многих регионах больше не применялось разделение кулаков на три категории и все кулаки без исключения подлежали депортации[51].

Поддержка крестьянами соседей, объявленных кулаками, не означала отсутствия социальной стратификации или конфликтов в до-колхозной деревне и не говорила о том, что все крестьяне были на самом деле равны, что в деревне не было кулаков, социальных или политических трений или что некоторое меньшинство крестьян не вставало на сторону советской власти. Оказание поддержки соседям и утверждения, что «мы все равны», были частью того образа, который крестьянское сообщество явило внешнему миру. Во время коллективизации большинство крестьян были едины в своем протесте против советской власти, чужаков и навязываемой культуры, совершенно им чуждой. Они понимали, что коллективизация и раскулачивание скорее являлись основными орудиями в войне государства против крестьянства и крестьянской культуры в целом, чем результатом классовой борьбы или создания смычки с бедняками. В то время в деревне были распространены слухи о том, что репрессии против кулаков — это только начало: первыми заберут кулаков, потом придут за середняками, а затем та же участь настигнет и бедняков^{472}. В начале 1930 г. на крестьянском собрании в одной украинской деревне коллективизацию назвали «окончательным уничтожением крестьянского хозяйства». Один из крестьян предупреждал своих соседей: «Вы думаете… что они, разрушив 2–3 кулацких хозяйства, этим ограничатся… вы ошибаетесь. Все крестьяне — маленькие капиталисты, придет очередь — и ваши хозяйства будут уничтожены»^{473}. Мало кто из крестьян разделял иллюзии интеллигенции, которая до последнего не подозревала, что ее воспринимают как врага, пока не становилось слишком поздно. Большинство осознавало, что все кулаки — крестьяне, а значит, и любого крестьянина можно назвать кулаком. В деревне образ врага никогда не был абстрактным. Какими бы жестокими и нерешительными ни были отдельные крестьяне, они не стали жертвой разобщенности, вызванной политическими убеждениями, ненавистью, страхом или чувством вины, как это случалось с некоторыми представителями советской интеллигенции, которые в 1937 г. обрушились друг на друга с критикой и закрылись от общества. В этом отношении кулачество представляло главную силу, с которой нужно было бороться.

Традиционные жалобы в форме писем и ходатайств в вышестоящие органы власти оставались распространенным явлением во время коллективизации. Крестьяне писали Сталину и Калинину, в газеты, в партийные и правительственные структуры, пытаясь добиться компенсации нанесенного им ущерба. Письма были как индивидуальными, так и коллективными. Их авторы смело высказывали свое недовольство, смиренно молили о помощи и отстаивали права советского гражданина. При этом они обратились — осознанно или нет — к традиционному методу петиций. Когда все другие средства, за исключением насилия, были исчерпаны, крестьяне прибегали к жалобам. Они не ограничивались местными органами власти, а писали в центр или по меньшей мере в газету регионального уровня. Это было попыткой использовать центр в борьбе против незаконной деятельности и наплевательского отношения местного чиновничества. Более того, традиция написания жалоб укоренилась не только среди крестьян и других советских граждан, но и в самих органах власти. В конце сталинского периода жалобы стали неотъемлемой частью политической культуры, в рамках которой гражданское право и судебный процесс зачастую ничего не значили. В концлагерях ГУЛага были даже специальные почтовые ящики с названиями «В Верховный Совет», «В Совет Министров», «В Министерство внутренних дел», «Генеральному прокурору»^{474}.

Даже в относительно мирное время крестьяне писали тонны жалоб. В середине 1920-х гг. «Крестьянская газета», например, ежемесячно получала 35 тыс. писем. В то время большинство жалоб касалось налоговых вопросов, земельной реформы, действий местных чиновников, бытовых проблем^{475}. С началом процесса коллективизации в своих письмах крестьяне молили о защите от беззакония и несправедливости. В период с конца 1929 до лета 1930 г. на имя Сталина пришло 50 тыс. крестьянских писем с жалобами. За это же время председатель ВЦИК Калинин, прозванный «всесоюзным старостой», получил около 85 тыс. писем^{476}. Крестьяне также обращались за юридическими консультациями в различные Дома крестьянина, полагая, что эти структуры заинтересованы в решении их проблем. В период со 2 февраля по 3 марта 1930 г. в Московский дом крестьянина поступило 2 113 жалоб, с 16 по 22 февраля — 1838, а с 11 по 17 марта — еще 1 535. Помимо письменных жалоб, ежедневно более 200 крестьян являлись лично, в основном с просьбами о помощи в связи с раскулачиванием^{477}. Прокурора РСФСР тоже завалили письмами: в феврале 1930 г. он получил 2 862, а в марте еще 5 287 жалоб. Прокурор заявил, что большинство жалоб касалось «перегибов и неправильностей». Он добавил с недовольством: «Трудно считать нормальным такие явления, когда крестьянин-середняк за много тысяч километров ездит в Москву с жалобой, которая с неменьшим успехом может и должна быть разрешена на месте и которую в большинстве случаев все равно, как указывалось, приходится отсылать местному прокурору». Но загвоздка состояла в том, что многие суды местного уровня отказывались рассматривать эти дела и бороться с «перегибами и неправильностями»^{478}.