Крестьяне также искали защиты у региональных властей от злоупотребления полномочиями со стороны местного чиновничества. Так, в первой половине 1930 г. в Сибири крестьяне послали 35 400 писем с жалобами на «несправедливое раскулачивание» в региональные партийные комитеты (из 28 700 проверенных писем 13 100 были признаны «обоснованными»{479}). В период с января по июнь 1930 г. в Ивановской области к прокурору в день приходили в среднем 70 крестьян с петициями и поступало от 70 до 80 писем по почте{480}. Нетрудно предположить, что то же самое происходило и в других регионах. Ясно также, что многие региональные и местные чиновники либо просто отказывали в рассмотрении жалоб, либо не могли ничего сделать из-за постоянных колебаний в радикальной политике центра весной 1930 г. В результате 5 апреля 1930 г. нарком юстиции Янсон издал указ о создании «специальных групп прокуроров и членов суда, уполномоченных принимать решения в наиболее неблагополучных регионах» по жалобам крестьян касательно раскулачивания{481}.
Таким образом, некоторым подателям петиций повезло: их дела были пересмотрены и прекращены. Из 46 261 семьи, депортированных на север, 35 000 подали петиции в комиссии по рассмотрению жалоб; 10% из 23 000 семей, чьи дела действительно были рассмотрены, были признаны «раскулаченными неверно», а 12,3% случаев получили характеристику «сомнительных». Эти немногие счастливцы приходили домой порой с неизлечимой психологической травмой, как уже упоминавшийся Иван Булатов, и обычно не могли добиться возвращения экспроприированной у них собственности. Многие не смогли пережить следующего этапа раскулачивания{482}.[52]
Некоторые представители местной власти, а иногда и центра, когда крестьянские жалобы приходились совсем «некстати», видели в них серьезную опасность. В Иркутском округе в Сибири крестьянские лишенцы (лишенные права голоса) были арестованы по статье 58, пункт 11с предъявлением серьезного обвинения в контрреволюционной деятельности за сбор подписей под петицией, адресованной Калинину. Впоследствии верховные судебные органы пересмотрели это обвинение, придя к выводу, что «кулацкая сущность этих крестьян также сомнительна»{483}. Один крестьянин, составивший петицию Калинину и собравший под ней сотни подписей односельчан, был изгнан из колхоза. Этот крестьянин пытался спасти своего отца, арестованного ОГПУ за преступления против революции, которые он предположительно совершил в 1918 или 1919 г.{484} Летом 1929 г. в одном из своих писем советский писатель Михаил Шолохов жаловался, что местные власти Хоперского округа на Нижней Волге не выдают необходимые документы крестьянам, которые хотят ехать подавать жалобы в региональные органы. Он также указал, что почтамту запрещается принимать письма, адресованные ВЦИК, председателем которого и был «всесоюзный староста»{485}. Учитывая данные обстоятельства, само решение подать жалобу являлось актом крестьянского сопротивления. К тому моменту, когда Сталин в начале марта 1930 г. призвал к временному отступлению коллективизации, местным властям было чего бояться. В попытке успокоить крестьянство центр цинично обвинил местные власти в «ошибках» и «перегибах» зимней кампании по коллективизации. После решения центра о снижении темпов коллективизации и раскулачивания крестьяне осознали свои новые возможности: некоторые даже извлекли пользу из сложившейся ситуации, разыгрывая из себя верных подданных, которые жаловались «хорошему царю» в Москве на «плохих чиновников» на местах.
Письма крестьян принимали самые разные формы. В большинстве из них содержался прямой и демонстративный протест. Речь шла о насилии во время коллективизации, угрозах и запугиваниях со стороны должностных лиц и панике среди крестьян. Крестьяне одной из деревень Елецкого округа Центрально-Черноземной области в своем письме Калинину жаловались, что вступили в колхоз по принуждению. Местные власти пригрозили им ссылкой в Соловки, в ужасные тюрьмы на северных островах, тем самым дав понять, что не допустят какой-либо критики. Один крестьянин написал Калинину: «Коллективизация у нас проводится не путем разъяснения, а путем запугивания. Не вступающему в колхоз крестьянину заявляют, что все, кто не пойдет в новое хозяйство, будут вместе с кулаками отправлены на Амурские берега, лишены земельного надела… а также арестованы»{486}. В апреле 1930 г. жители деревни Кисель Островского округа Ленинградской области отправили Калинину письмо следующего содержания: «У нас предсельсовета коллективизацию проводил насильно. Кто не давал согласия вступить в колхоз, на того он покрикивал, как бывший жандарм… Кто не давал своей подписи, того подводили к столу, взявши под руки, и заставляли записываться. А кто вовсе не пожелал записываться, то он тем говорил, что мы у вас зубы вырвем и шкуру сдерем»{487}. Еще один крестьянин жаловался, что его арестовали за чтение вслух своим товарищам сталинской статьи «Головокружение от успехов»{488}. Группа крестьян в коллективном письме Калинину указала, что в случае отказа от вступления в колхоз им угрожали ссылкой на Соловки, а если бы они стали сопротивляться, их бы назвали контрреволюционерами. Письмо заканчивалось вопросом, законно ли ссылать середняков{489}. Самые трогательные письма приходили от детей. Один крестьянский мальчик написал в «Правду», главную газету КПСС, следующее письмо (опубликовано не было): «У нас семьи 7 человек. Имели один дом, крытый железом, одну лошадь и жеребенка полтора года, теленка двух лет, пять овец и посеву 3 десятины. Сел. хоз. налогу платили 7 рублей. Пришли и взяли все: жеребенка, теленка, самовар, сепаратор, овец 3 головы, картофель, свеклу, кормовое сено, солому и хотели выгнать из дома… Мы 5, остались в своем селе, мне 15 лет, братишке 7 лет, 2 сестренки: первой — 5 лет, второй 9 месяцев и матери 48 лет. Сестренка живет в людях, чтобы не сдохнуть с голода, братишка бегает, где его приютят, там его и кормят. Прошу у советской власти защиты. Нашу корову дали одному активисту за 15 рублей, а он ее через неделю продал за 75 рублей к нам»{490}. Другой пятнадцатилетний мальчик начал свое письмо Калинину со слов: «Здравствуйте, Михаил Иванович, как Вы живете и как Ваше здоровье?» Далее он жаловался, что его исключили из школы по той причине, что он сын бывшего старшины: «Михаил Иванович, мой отец был старшиной только 3 месяца». Более того, его отец служил старшиной 25 лет назад и умер в 1924 г. Мать тоже умерла, и он живет с двумя старшими братьями. Их семье не дали вступить в колхоз. Мальчик спрашивал: «Да разве мы виноваты, мы молодые неопытные хозяева». Он также указал, что они середняки и всегда выполняли нормы по хлебозаготовкам{491}.
Некоторые крестьяне не показывали в письмах своих истинных эмоций, выбирая нейтральный тон и выражая должное почтение «властям предержащим». Примечательно, что писем, где авторы прибегают к традиционному образу «мужика», немного. Тем не менее сам факт, что крестьяне писали Калинину, можно истолковать как знак формального признания его роли «всесоюзного старосты», особенно если допустить, что крестьяне относились к этой роли Калинина менее серьезно, чем он сам. Образ Калинина-«старосты» был на руку и советскому руководству, которое могло им манипулировать и при необходимости с его помощью смягчать гнев крестьян. Марк Александров, бодрый старичок из деревни в Псковской области, адресовал свое письмо «всероссийскому старосте». После целого ряда расшаркиваний в начале письма он пожаловался на поведение местного председателя, сравнив его с царским жандармом, и закончил следующими словами: «Я старик, 73 года от роду, маломощный середняк… Я живу 13 год при Советской Власти и того насилия я не видел, как этот раз»{492}. В селе Льгов Брянского округа 252 крестьянина также подготовили письмо Калинину. Оно было написано в резко самоуничижительном ключе и в основном посвящено тем сложностям, с которыми столкнулись сельчане, особенно в вопросе о добровольности вступления в колхоз. Авторы просили Калинина положить конец угрозам и страданиям, которые они терпят от местных властей. Затем добавили, чтобы до конца развеять сомнения Калинина, если таковые у него имелись: «Мызная план и задания пятилетнего плана, утверждаем его полностью», — тем самым демонстрируя свою политическую осведомленность (или хитрость). Далее они писали: «От коллективного хозяйства и его строительства в категорической форме не отказываемся». Проблема же заключалась в следующем: «Но как мы темные, нам нужен показательный путь темной массы, какие имеются права в колхозах». Они повторили вопрос о добровольности вступления в колхоз и затем спросили, имели ли местные власти право отбирать «у наших жен холсты, пряжу свиты, полушубки…»{493}. Читая эти строки, так и слышишь голоса тех жен, которые требовали включить эти вопросы в текст письма. Это можно интерпретировать и по-другому: мужики нарочно переключали внимание с собственных проблем на жалобы своих жен, чтобы вызвать сочувствие или же придать письму бытовой характер, подчеркивая аполитичный, по определению, образ «бабы».