Традиция написания писем оставалась сильна в советский период по ряду причин. Российские крестьяне — народ подчиненный и угнетенный — долгое время практически не имели доступа к, мягко говоря, не идеальной правовой системе. Кроме того, как цари, так и комиссары распространяли миф о наличии прямой связи между народом и главой государства, будь то царь или вождь. Независимо от того, верили ли крестьяне когда-нибудь в этот миф, это был единственный (не считая насилия) способ самозащиты от произвола со стороны тех самых властей, к которым они обращались за помощью. Должно быть, они надеялись, что помощь придет сверху, и она приходила — ровно столько раз, сколько было необходимо для поддержания мифа. Кроме того, крестьяне писали эти письма не просто от отчаяния, а в качестве выражения протеста, способа высказать свое мнение. Некоторые делали это открыто, другие напускали на себя вид послушного «мужика», который казался им подходящим для общения с московскими «господами». Были и те, кто использовал советский дискурс и чувствительные для советской власти вопросы в своих целях. Написание писем в период коллективизации стало формой протеста, адаптации и притворства. Крестьяне пытались сделать так, чтобы их голоса были услышаны в политической системе, в которой у них, за исключением «всесоюзного старосты», не было никакого представительства. Во время коллективизации для сотен тысяч крестьян письма стали единственным способом добиться судебного разбирательства и в течение всего советского периода оставались привычной и распространенной формой самозащиты.

Крестьянский луддизм, самораскулачивание, написание писем и другие формы самозащиты были последними способами защиты крестьян от коллективизации и раскулачивания. Миллионы сельских жителей пытались изменить или скрыть свой социально-экономический статус посредством разбазаривания и самосракулачивания, доводя до абсурда тактику утаивания фактического положения вещей, уклонения от нежелательных действий и стратегию выживания. По большей части эти действия схожи с реакцией крестьян на перепись населения, сбор налогов и другие превратности судьбы, которая оставалась одинаковой на протяжении веков; в то же время они сумели изменить свои методы, адаптируя их к беспрецедентному вызову коллективизации. Миллионы крестьян выбрали в качестве единственно возможного способа защиты бегство, пойдя по стопам своих предков, которые, пытаясь избежать последствий политики центральных властей, мигрировали или скрывались в степи. Когда все другие средства были исчерпаны, крестьяне обращались за помощью в высшие инстанции, выражали протест, руководствуясь мифом о великодушной центральной власти, или же пытались говорить на языке своих угнетателей, взывая к справедливости.

Самозащита крестьян была скрытой, а иногда и открытой формой протеста. Разбазаривание, самораскулачивание, оказание поддержки кулакам и написание писем — все это формы политического участия. Каждый акт протеста в большей или меньшей степени мог повлечь за собой угрозу государственных репрессий. По возможности крестьяне старались смягчить политические последствия своих действий, разыгрывая из себя бесхитростных «мужиков» и «баб», утаивая неприятные факты или же подстраиваясь под доминирующий политический дискурс. В этом смысле как форма, так и содержание крестьянского протеста берут свое начало в общей культуре сопротивления, характерной для российских — и для многих других — крестьян и существующей с незапамятных времен.

Используемые крестьянами тактики самозащиты зачастую носили коллективный характер. Разбазаривание, самораскулачивание (временами) и написание писем часто принимали форму коллективных усилий, которые объединяли деревню против государства и его представителей. Сочувствие и поддержка, оказываемая крестьянам, признанным кулаками, также являются показателем сплоченности деревни. Крестьяне и «кулаки» жили или верили, что жили, в одном мире — как в политическом, так и в культурном смысле, — в котором судьба всех зависела от судьбы одного и наоборот. Такая демонстративная сплоченность выявляла истинные намерения государства.

Наличие у крестьян общей цели в чем-то мешало, а в чем-то способствовало сталинской «революции» в деревне. Ее подрывали как огромные разрушения, постоянное сопротивление, так и подгоняющие друг друга процессы разбазаривания и самораскулачивания, с одной стороны, и проходившие непомерно форсированными темпами коллективизация и раскулачивание, с другой. В то же время своими действиями крестьяне позволяли государству изменить социальный облик деревни в соответствии с навязываемой им порочной политической логикой, согласно которой протестовать — значило быть кулаком. Таким образом, государство «окулачило» деревню, после чего могло начать войну против всего крестьянства, что не противоречило бы «железным законам» истории. Эта тенденция усугублялась по мере нарастания крестьянского сопротивления.

Культура гражданской войны была неотъемлемой частью революции в период первой пятилетки. Благодаря ей в стране воцарилась атмосфера всеобщей мобилизации и осадного положения, столь необходимая большевикам, чтобы взять противника штурмом. Эта культура обесчеловечила врага и позволила людям совершать поступки, которые в нормальной обстановке считались бы незаконными и аморальными. Проводимая Сталиным революционная политика усилила эту культуру, загнав врага в угол и доведя его до такого состояния, когда насилие зачастую оказывалось единственным возможным выходом. Насилие влекло за собой новое насилие, репрессии со стороны властей провоцировали антигосударственный крестьянский террор, а умы людей полностью захватила ментальность гражданской войны^{502}.

Крестьянский террор был зеркальным отражением и одновременно катализатором культуры гражданской войны. Термин «террор» государство использовало для характеристики разнообразных проявлений крестьянской «политики». Террор обычно ассоциировался с убийством, покушением на убийство, нападением, обстрелом, а иногда и с поджогом и угрозами. В основном террор представлял собой индивидуальные и анонимные акты насилия, чаще всего со стороны «мужиков», направленные против активистов или местных должностных лиц. Это было последнее средство, к которому крестьяне прибегали лишь тогда, когда все другие способы сопротивления терпели неудачу. В памяти горожан, и особенно коммунистов, террор вызывал образ вооруженного обрезом кулака, что еще больше нагнетало атмосферу осадного положения. Государство преуменьшало масштаб крестьянского протеста, выливавшегося в акты насилия против активистов и местных властей, называя террор кулацким, демонизируя его зачинщиков и превознося его жертв. Как и другие «громкие слова» революции, термин «террор» был удобен властям. При необходимости, особенно после 1930 г., когда единоличные акты насилия не были столь распространены, террор мог означать все, что власти сочтут антисоветским или контрреволюционным. После 1930 г. этот термин, так же как понятия «саботаж», «вредительство» и «контрреволюция», стал играть для советского режима более важную роль, чем слово «кулак», хотя прилагательное «кулацкий» продолжало широко применяться.

Несмотря на происхождение и оттенок термина «террор», он является значимой категорией крестьянской «политики» коллективизации и частью народной культуры сопротивления. Наряду с крестьянскими апокалиптическим дискурсом, луддизмом и тактикой обмана, террор использовался, чтобы перевернуть существующий порядок вещей, подорвать и сменить власть в деревне. Главными его объектами стали местные активисты и партработники, служившие советскому режиму. В основном крестьяне использовали традиционные формы террора, такие, как убийство или нападение — типичные проявления человеческой жестокости. Самосуд (самоуправство), поджог и угрозы были особыми формами протеста. На подобные действия крестьян толкали чувства справедливости и солидарности^{503}. Хотя в этой связи, на первый взгляд, было бы уместно проанализировать крестьянскую мораль и то, насколько она была нарушена, в отношении того времени такой подход представляется негодным. Скорее всего, для описания внутренней логики крестьянского террора лучше подойдут понятия «угроза» и «возмездие». Во-первых, террор представлял угрозу для любого, кто вышел или порывался выйти из деревенской общины, и для любого местного партработника, который думал, что насилие и несправедливость в отношении жителей деревни сойдут ему с рук. Во-вторых, террор являлся способом отомстить тем, кто помогал властям проводить репрессии против деревни, и играл важную роль как форма активного сопротивления крестьян и инструмент их «политики».