Крестьянки, выступавшие в защиту своих соседей, семьи и церкви, руководствовались отнюдь не инстинктом. Напротив, это был легитимный, рациональный протест, основанный на традиционных крестьянских заботах, морали и политическом сознании. Женщины были способны не только выдвигать обоснованные возражения против колхозов, но и организовывать соответствующие акции мирного протеста. В одной из деревень Елецкого округа Центрально-Черноземной области после публикации статьи Сталина «Головокружение от успехов» женщины устроили демонстрацию против колхозов, шествуя по деревне с черными флагами^{897}. В другой деревне того же региона женщины просто бойкотировали собрания, когда организатор колхоза отказался дать крестьянам возможность высказаться^{898}. На собрании в одной из деревень Липецкого района той же области политика и действия властей привели женщин в такое негодование, что они срывали собрание за собранием, единогласно голосуя против всех предложений, выдвинутых партийными работниками, независимо от их содержания^{899}. В деревне Глубокое Ленинградской области женщины организовали собрание, на котором приняли постановление: «Отказаться от мероприятий партии и советской власти»^{900}. В этих случаях женщины пытались добиться своих целей, не прибегая к насилию. Недостаток такого протеста заключался в том, что в годы коллективизации к нему очень редко прислушивались, предпочитая его игнорировать или подавлять репрессиями. Оставался еще один вариант, когда он перерастал в насилие, — и именно по этой причине (а не из-за иррациональной природы женщин или их истеричности) все чаще возникали бабьи бунты.

Бабьи бунты изображались как спонтанные вспышки массовой истерии, характеризовавшиеся разгулом насилия, беспорядками и какофонией пронзительных голосов, одновременно выкрикивавших требования. Обозленные женщины собирались у сельсоветов в «беспорядочные толпы», с детьми, в том числе и грудными, что одних партработников заставало врасплох, а других приводило в замешательство. Группа безмолвных мужчин неподалеку создавала нервозную и пугающую обстановку. В воздухе стоял гвалт, смешивались выкрики, проклятия и угрозы, отражавшие все, что женщины думают о советской власти. Тех работников, которые отваживались выйти к толпе, обступали, толкали и сбивали с ног. Безрассудные храбрецы, пытавшиеся унять баб шутками и миролюбивыми фразами, встречались с полновесными ударами их натруженных рабочих рук. Более сообразительные партработники, лучше представлявшие вероятное развитие событий, прятались или убегали, дожидаясь, пока бабий бунт не утихнет сам собой или же пока мужчины не утихомирят своих женщин. Большинство женских восстаний прекращались обычно без применения силы, — когда крестьянки добивались своего. Они редко несли ответственность за подобное поведение благодаря своей репутации в глазах властей и замешательству местных партийных и государственных функционеров — мужчин, которые не могли справиться с буйными женщинами. Таким образом, бабьи бунты достигали своих целей, а государство не меняло отношения к протестам деревенских женщин.

Представление властей о бабьих бунтах наиболее ярко отражено в самом, пожалуй, показательном случае женского восстания, которое произошло в августе 1929 г. в деревне Беловка Чистопольского округа Татарии. Причиной бабьего бунта в Беловке стало решение сельсовета ввести в деревне систему пятиполья и провести перераспределение земельных участков крестьян, явно с намерением в дальнейшем организовать на них колхоз. С точки зрения властей, за бабьим бунтом стояли «местные кулаки», в особенности коварный кулак-мельник Сергей Фомин. В отчете с места говорилось: «В результате кулацкой агитации среди темных неграмотных крестьянок, явившихся на собрание 25 августа, толпа женщин в числе около 100 человек, выделив из своей среды отличавшихся особенным криком привлеченных по делу “делегаток”, настойчиво требовала отмены постановления о введении пятиполья». Игнорируя призывы разойтись, толпа под общий рев продолжала акцию протеста, сбила с ног и начала избивать местного партийного работника. В этот момент в борьбу включились остальные советские активисты, которые, как говорится в докладе, помешали толпе реализовать свои намерения и избить активиста без всякого повода. Это дело слушалось в окружном суде, который предъявил обвинения десяти наиболее активным женщинам и мельнику Фомину, проходившему по делу как идейный подстрекатель волнений. По решению суда действия Фомина, которому также вменялся в вину поджог дома секретаря местной парторганизации, рассматривалось отдельно. Женщины, осужденные по статье 59 (2) Уголовного кодекса за массовые выступления, получили от 2 до 3 лет тюрьмы строгого режима.

Случай в Беловке повторно рассматривался Верховным судом в январе 1930 г., решение окружного суда было пересмотрено. Фомина назвали единственным ответственным за действия женщин, «идейным вдохновителем», «идейным вожаком» и «главным виновником» беспорядков. По мнению Верховного суда, контрреволюционная организационная роль Фомина в акции протеста являлась «подлинным корнем» бабьего бунта, укрывшимся от глаз окружного суда. Кроме того, Верховный суд обвинил сельсовет Беловки в недостаточной разъяснительной работе среди женщин, которая могла бы ослабить действенность пропаганды Фомина. Наконец, сроки женщинам, которые по описанию все были неграмотными, «среднего и ниже среднего состояния» и представляли «наиболее отсталую часть крестьянства» (то есть женщин), были сокращены и заменены на принудительные работы в деревне на срок от б месяцев до одного года, каковые служили скорее предупреждением и назиданием остальным, чем наказанием^{901}.

Этот пример дает наглядное представление о взгляде и реакции властей на протест деревенских женщин. Женщин Беловки считали не более чем наивными жертвами обмана со стороны местных кулаков, которые использовали их в качестве своеобразного «тарана» против советской власти. Неспособность партийных работников подготовить женщин к новым политическим реалиям могла быть использована кулаком как оружие против советского строя. Однако случай в Беловке не дает полного представления о бабьих бунтах. Петр Григоренко в своих мемуарах описывает эти бунты как один из видов «тактики». Женщины могли начать с выражения протеста против колхоза и/или политики властей, а мужчины держались тем временем неподалеку, вмешиваясь, только когда местные партработники пытались остановить буйство. Тогда более уязвимые перед властями мужчины могли спокойно подключиться к потасовке в качестве защитников своих жен, матерей и дочерей, а не подкулачников-антисоветчиков^{902}. Идею Григоренко подтверждают описания бабьих бунтов со слов должностных лиц, испытавших их силу на себе, что опровергает их официальную трактовку, как в случае в Беловке.

Еще одним примером может служить восстание, произошедшее в деревне Лебедевка под Курском, в колхозе «Буденный». Двадцатипятитысячник Добычин прибыл в колхоз в качестве уполномоченного по коллективизации 7 марта 1930 г. Вскоре он созвал собрание женщин, которые встретили его крайне враждебно. Они кричали: «Не желаем колхоза, по миру хотите пустить мужика». Добычин отвечал: «А таких мы держать не будем, скатертью дорога… Проспитесь и увидите, что по миру пускает бедняка тот, кто подпоил вас и прислал сюда». Его слова привели женщин в бешенство, они подняли невообразимый шум и напали на рабочего. Женщины, возглавляемые некой Прасковьей Авдюшенко, подошли к сцене, на которой стоял Добычин, Прасковья крикнула ему: «А ну, иди ближе к нам», схватила его за воротник и стащила со сцены. Добычину каким-то образом удалось бежать, но волнения не стихли и разразились с новой силой, когда жена церковного сторожа начала звонить в церковный колокол. Как только раздались его удары, к женщинам подключились мужчины, они стали вместе забирать обратно свой недавно обобществленный скот, а затем готовить коллективное письмо о выходе из колхоза. Как и многие другие, эти беспорядки не были подавлены, а просто закончились распадом колхоза^{903}.