Крестьянам приходилось самим разрешать свои конфликты, а потому они обратились к традиционным средствам восстановления справедливости в деревне, подразумевавшим применение насилия. Несмотря на политизацию и советизацию, крестьянский террор опирался на нормы справедливости, возмездия и сплоченности общины, будучи гибкой стратегией крестьянского сопротивления, способной адаптироваться к новым условиям. Поджоги, угрозы, самосуды и другие акты насилия были частью народной культуры сопротивления. Крестьянские тактики террора маскировались различного рода предлогами, притворством и уловками, анонимностью и возможностью двояко интерпретировать происходящее. Крестьяне манипулировали сложившимся у государства представлением о психологии «мужика», лукавя перед властями и «советизируя» свои действия, чтобы те соответствовали представлениям о преступлениях, характерным для идеологического языка власти. Крестьянский «тайный протокол»^{616} вышел на поверхность, однако сохранил при этом большинство уловок народной культуры сопротивления.

Крестьянский террор — это прежде всего угрозы, запугивание и стремление к справедливости. Он не был ни спонтанным, ни безрассудным. Методы террора и выбор жертв демонстрируют основные линии раскола советской деревни эпохи коллективизации. Во-первых, ясно, что террор был вызван скорее гражданской войной против советской власти, нежели классовой борьбой. Во-вторых, что наиболее важно, крестьяне совершали насильственные акты террора в основном против активистов, живших с ними в одной деревне, и это говорит об ожесточенности борьбы внутри деревни и, по сути, об еще одной гражданской войне, которая осталась незамеченной и неисследованной в западной литературе. Эта война шла не из-за классовых или статусных противоречий, а из-за нарушения традиционных норм сплоченности общины, которые, наряду с автономией деревни, и пытались сохранить крестьяне. Противодействие, принуждение и давление со стороны властей приводили лишь к росту насилия в деревне^{617}.

С точки зрения государства, крестьянский террор был одновременно опасным и выгодным явлением. Опасность очевидно демонстрировали его последствия; выгода же заключалась в возможности манипулировать оценкой действий крестьян таким образом, чтобы оправдать собственное насилие и продолжать его применение во время государственных кампаний и репрессий против крестьян. В какой-то момент государство даже планировало устроить широкомасштабный показательный суд, дабы подчеркнуть предательскую природу кулачества и его союзников во власти. Если бы состоялся суд над «Трудовой крестьянской партией», там рассматривались бы дела выдающихся аграрных специалистов Чаянова, Кондратьева, Макарова, но по каким-то таинственным причинам этого не произошло. Основными обвинениями были бы подстрекательство к совершению постоянных актов террора против деревенских коммунистов и ответственность за пролитую кровь^{618}. Как и у крестьянства, у государства имелся свой собственный «тайный протокол», на основе которого строились его отношения с деревней.

В итоге террор отвечал в большей степени интересам государства, нежели крестьянства. С точки зрения крестьян, в качестве инструмента сопротивления он оказался неэффективен. Выгоды от террора были краткосрочными, и единственное, к чему он мог привести, пока государство имело в своем распоряжении репрессивный аппарат, — это эскалация насилия. В отличие от пассивных форм сопротивления, которые через какое-то время могли дать свои плоды, террор питал и усиливал репрессивную и централизующую природу государства. И все же он служил эффективным «закулисным» символом крестьянского разрешения конфликтов, игравшим свою роль «на периферии» крестьянского бунта, который выйдет на первый план в 1930 году.

Эпидемия «мартовской лихорадки» охватила советскую деревню на ранних стадиях сплошной коллективизации. Само название «мартовская лихорадка» пошло от одного чиновника-коммуниста, который использовал его для обозначения волны беспорядков, прокатившейся в то время по деревням^{619}. Слово «мартовская» относится к марту 1930 г. — пику крестьянского восстания против властей, начавшегося в период проведения кампаний по хлебозаготовкам конца 1920-х гг. Во многих областях бунты продолжались и после марта 1930 г. «Лихорадка» — это волна массовых беспорядков на селе, грозившая ввергнуть страну в пучину крестьянской войны. Движущей силой восстания стала крестьянская солидарность, которую власти назвали «заразой» по мере того, как она захватывала все новые деревни^{620}. Выражение «мартовская лихорадка» многое говорит о презрительном отношении коммунистов к крестьянской оппозиции, которую они таким образом деполитизировали и делегитимизировали, изображая некой патологией. Они считали ее помешательством, болезнью, которую принесли кулаки и подкулачники или действия фанатичных чиновников, опьяненных кажущимися достижениями коллективизации.

Эти события, однако, не имели ничего общего с лихорадкой. То, что власти так называли, в сущности было массовым крестьянским бунтом, имевшим свои причины и суть. Деревня за деревней крестьяне поднимались в едином порыве негодования, выражавшемся сначала в демонстрациях, протестах и срывах бесчисленных собраний, которые созывались с целью убедить, подкупить крестьян или заставить их «добровольно» присоединиться к «социалистическому преобразованию», а затем в неуправляемых массовых бунтах, ставших прямым и отчаянным ответом на принудительную коллективизацию, конфискацию зерна, раскулачивание и гонения на религию. Разбои, совершаемые преимущественно молодыми крестьянскими парнями, выходцами из групп, оттесненных с приходом советской власти на периферию общества, были менее распространены, однако происходили, когда открытое восстание было невозможно. Подобно террору, массовые выступления стали последним методом, доступным крестьянам, задыхавшимся под страшным гнетом коммунистических репрессий. Однако, в отличие от актов террора, большинство массовых восстаний вдохновлялись силой и сплоченностью общины, требуя коллективной воли и общественного участия.

«Мартовская лихорадка» была самой эффективной непосредственной политической реакцией крестьянства на коллективизацию. Она поставила власть на колени и оказала весьма многоплановое и неоднозначное влияние на политику в отношении деревни в эпоху сталинской революции. В то же время государственная идеология, риторика и паранойя превратили восстания этого периода в «крестьянскую лихорадку», вызванную «кулацкими восстаниями» и «головокружением от успехов», но официально не имеющую ничего общего с крестьянской «политикой» и с гражданской войной, которая составляла подлинную суть коллективизации.

Крестьянские бунты осенью 1929 г. достигли устрашающих масштабов. На невыгодные условия торговли, которые давали промышленности преимущество перед сельскохозяйственным сектором, крестьянство отреагировало изъятием хлеба с рынков. Однако правительство, вместо того чтобы поднять цены на хлеб, приступило к его конфискации. Это заставило крестьян перейти от экономического бойкота к активному сопротивлению, поскольку теперь они боролись за плоды своего труда и за собственное существование, оказавшись на грани голода. Волнения достигли столь тревожного размаха, что в сентябре 1929 г. в докладе ЦК отмечалось: «Здесь действительно не на шутку идет классовая борьба. Просто как на фронте»^{621}. В то же время в директиве Политбюро от 3 октября 1929 г. звучали призывы к «решительным и быстрым мерам» вплоть до расстрела кулаков, участвовавших в контрреволюционных выступлениях^{622}. По мнению Ольги Наркевич, именно устрашающие масштабы крестьянских волнений, вызванных принудительными хлебо- и мясозаготовками, стали побудительным мотивом к ускорению коллективизации^{623}.