Бабьи бунты были больше чем просто протестом женщин. Независимо от того, участвовали ли в них мужчины, они служили, пожалуй, главной формой активного протеста крестьянской культуры сопротивления в годы коллективизации. В противоположность представлению властей, они носили весьма продуманный характер, а значение женщин как организаторов и участников было в них главенствующим. Такие бунты являлись продолжением сценария, когда все крестьяне, не только женщины, играли свои роли на фоне деревенских декораций и в гриме стереотипных образов[90].

Бабьи бунты часто проходили по испытанному сценарию. Впереди шла толпа женщин с детьми, мужчины держались позади^{920}. Их присутствие могло быть как способом защиты — ведь в случае необходимости они могли прийти на помощь женщинам, — так и средством запугивания. Дети служили прикрытием и напоминанием местным партийцам о том, что они имеют дело с живыми людьми, которые нуждаются в гуманном отношении. Присутствие женщин должно было предотвратить насилие — или же, если до него все-таки доходило, — деполитизировать акт протеста против советской власти. Такой порядок шествия и распределение ролей являлись не столько плодом сознательного творчества в каждом конкретном случае, сколько частью народной культуры сопротивления, которая сложилась в деревне как средство противодействия власти^{921}.

Физически дистанцируясь от бунтов, деревенские мужчины тем самым держались и на безопасной политической дистанции от их возможных последствий. Все жители деревни понимали опасность, которой подвергнутся мужчины, уличенные в участии в восстаниях, и сформировали своего рода союз, направленный на их защиту. Так было в поселке Новосредний, где после бунта женщины взяли на себя всю ответственность за свои действия^{922}. В немецкой деревне Зонненталь Кропоткинского района на Северном Кавказе женщины «категорически запретили» своим мужчинам и близко подходить к толпе, заявив им: «Это наше бабье дело, вам нечего вмешиваться»^{923}. В ходе бунта в селе Карасукском мужчины сами выдвинули подобную идею: «Им за это ничего не будет, их не покарают»^{924}. На Нижней Волге крестьянки часто шли в «авангарде» бунта под предлогом, что «женщин не тронут»^{925}.

Безусловно, ОГПУ хорошо понимало, чем обусловлен такой характер женских выступлений; в отчетах отмечалось: мужчины предпочитают держаться в стороне, дабы избежать жестоких мер, уготованных кулакам, и выставлять вперед женщин, понимая, что «женщине ничего не будет, она несет меньшую ответственность». Так, согласно отчету ОГПУ, в деревне Антоновка Бугского района Украины женщины заявляли: «Мы никого не боимся, мы уже были в ГПУ, и нам ничего не сделали и не сделают». В деревне Красное Николо-Петровского района Средневолжского края крестьянки говорили: «Бабы, не дадим колокола, нам за это ничего не будет». ОГПУ в этой связи отмечало: «Излишне снисходительное отношение карательных органов к женщинам — участницам антисоветских выступлений… способствовало укреплению мнения о безнаказанности женщин». Если верить источникам ОГПУ, вооруженная сила для подавления бабьих бунтов применялась лишь в считанных случаях (пять раз на Украине, по одному — в Центрально-Черноземной области и на Северном Кавказе). Сообщается, что 68% бабьих бунтов удалось «ликвидировать» посредством убеждения, 15,5% — благодаря выполнению требований восставших, и только в 14% случаев потребовался арест зачинщиков и наиболее активных участников; таким образом, подтверждается, что в отношении женщин репрессии почти не применялись^{926}.

Во время бабьих бунтов мужчины старались, насколько это было возможно, держаться в стороне. Так же они вели себя во время ненасильственных актов протеста. Мужчины деревни искусно использовали образ буйной «бабы», дабы избежать участия в колхозе и различных ненавистных мероприятиях. Так, согласно отчету рабочей бригады из Тамбовского округа Центрально-Черноземной области, деревенские мужчины не ходили на собрания по коллективизации, посылая вместо себя женщин. Когда их спрашивали, почему они так поступают, те отвечали: «Они же равноправными стали, как они решат и что постановят, так и мы подчинимся»^{927}. Один из крестьян сказал двадцатипятитысячнику Груздеву: «Моя жена не хочет… отпускать в колхоз корову». Крестьянин из Московской области заявил местным партработникам, что он не мог вступить в колхоз, потому что боялся своей жены, которая могла бы застыдить его^{928}. Мужчины одной из одесских деревень отвечали на вопросы чиновников, почему не вступают в коллективное хозяйство: «Мы не вступаем в соз'ы потому, что нас не пускают туда жены». Согласно отчету, в деревне Борка Остерского района Черниговского округа большинство бедняков отказались вступать в колхоз, мотивируя это тем, что им не позволят это сделать жены^{929}. Как отмечал современник, мужчины показывали всем своим видом, что готовы вступить в колхоз, однако медлили с этим, отвечая: «Пойду с бабой посоветуюсь»^{930}. Для мужчин деревни было значительно легче и проще заявить властям, что они не могут вступить в колхоз, так как им запретили их жены.

Женщины подыгрывали своим мужчинам. Во многих деревнях крестьянки заявляли партработникам, что не собираются вступать в колхоз, а если это сделают их мужья, они подадут на развод^{931}. В одной из деревень Северного Кавказа женщины заявили местному партработнику: «Если наши мужья вступят в колхоз, мы их не пустим домой»^{932}. В станице Владимирской Ставропольского округа на Северном Кавказе 150 женщин собрались у здания сельсовета и стали требовать развода и раздела имущества, поскольку они не хотели идти в колхоз, а их мужья якобы не собирались его покидать. По всему округу женщины ставили мужчин перед выбором: либо те выходят из колхоза, либо они подают на развод^{933}. Согласно отчетам, в некоторых местах женщины являлись на официальные собрания и силой или уговорами утаскивали своих мужей^{934}. В одной из татарских деревень в конце 1929 г. женщины ворвались на собрание мужчин по коллективизации, каждая схватила своего мужа за руку и увела домой; после этого некоторые из женщин вернулись и избили одного из организаторов собрания^{935}. Однако бывали случаи, когда расхождение мужского и женского мнений о коллективизации не было предметом сговора и уловок. Представители власти часто отмечали, что мужчины кооперировались гораздо лучше женщин. Так, женщина-организатор в одной из деревень написала в своем отчете: «Мужчин очень много сознательных, очень хорошо помогают в работе», а о женщинах отзывалась как об «отсталых»^{936}. Хиндус и другие исследователи также приводили примеры случаев, когда возникали споры об участии в колхозах на, казалось бы, чисто семейной основе^{937}.[91] Более того, в деревнях, где мужчины уходили на сезонные заработки, голос женщин становился решающим. Приведем фрагмент беседы гарвардского журналиста с бывшим крестьянином и солдатом, жившим в эмиграции после Второй мировой войны. Беседа состоялась в 1950 г.