На груди знаменосца и его ассистентов боевые ордена и медали. Ордена и медали на гимнастерках всех офицеров и бойцов полка. Сразу видно: ветераны! А идут они не на парад. Идут к центру города, туда, где еще гремит ожесточенное сражение.

Девушки-регулировщицы, может быть те самые, что регулировали движение военных колонн в Минске, на Висле и на Одере, лихо машут флажками, весело переругиваются с водителями самоходок и танков, щегольски козыряют проезжающим командирам.

Гремит оркестр. Шагают бойцы. Последние километры. Из установленного на перекрестке репродуктора несется знакомый голос диктора. (Сколько раз слышали: «От Советского информбюро», «В последний час!».)

Семен Карайбог теперь внимательно вчитывается в таблички с названиями улиц, с трудом разбирает чудные буквы, похожие на маленькие кирхи. Одну улицу он найдет обязательно. Дойдет до нее, на карачках доползет, но будет он на той улице — Вильгельмштрассе!

А из репродукторов рвутся ликующие слова, летят над головами бойцов, эхом отзываются в обожженных коробках домов, заглушают шум моторов:

— Приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина Маршалу Советского Союза Жукову, войска которого ворвались в Берлин. — Четко и победно звучат имена отмеченных: —…Генерал-майора Фирсова, генерал-лейтенанта Жеребина, генерал-лейтенанта Рослого, генерал-лейтенанта Глазунова…

А гвардии младший лейтенант Семен Карайбог все вчитывается в названия улиц.

— Найду!

Штаб девяносто третьего полка обосновался в полуподвальном этаже пятиэтажного дома на перекрестке двух улиц. Дом казался Полуярову олицетворением тяжелого твердокаменного прусского духа. Массивные, старой кирпичной кладки стены, цементные, на сто лет рассчитанные полы, узкие, как бойницы, исподлобья глядящие окна.

— Готовый дот! Предусмотрительный все-таки народ немцы.

Пока связисты разматывали катушки и наводили связь с дивизией, разведчики еще раз прочесали подвалы и чердаки всех ближайших домов. Гитлеровцев не было. Только в одном полуразрушенном доме засекли вражеских пулеметчиков и фаустников. Несколько гранат и пулеметных очередей — и все было кончено. Саперы со своими миноискателями обошли руины и завалы, расписались на фасадах домов:

«Проверено — мин нет!»

Бой стихал и в центре города, в районе рейхстага и имперской канцелярии.

— Теперь и перекусить можно, — решил командир полка и вопросительно глянул на своего заместителя по политчасти. — Как, Алексей?

— Всегда готов!

Ефрейтор Заплюйсвичка, пожилой бывалый херсонец, исполнявший при командире полка пропасть должностей — связного, порученца, снабженца, адъютанта и многие другие, — проворно накрыл стол газетой, ловко вспорол брюхо консервной банке, принес из батальонной кухни два котелка каши с мясом.

— Будь ласка, товарищи командиры!

Подсаживаясь к столу, Алексей Хворостов вдруг спросил Полуярова:

— А селедочки иваси у тебя нет?

— Вас ист дас, иваси? — не понял Полуяров.

— Не помнишь?

— Не помню. Отродясь такую не ел.

— Нет, ел. Сам тебя угощал.

— Что плетешь? Может, тебя контузило?

— Сейчас вспомнишь. Однажды летом ты явился ко мне в Останкино, в студенческий городок. Еще когда срочную служил. Вот тогда я тебя иваси и угощал.

— Ну и память же у тебя! Верно, были иваси. Все было. И молодость была!

Сидели друг против друга, уже не очень молодые, много на своем веку повидавшие — подполковник и майор, сидели в полуразрушенном доме в Берлине и вспоминали далекое московское лето своей юности.

— Помнишь, у вас в комнате один стихи под одеялом писал?

— Коля Дранков! Погиб. Еще в сорок первом. В дивизионке работал. Когда в общежитии с нами жил, крыс боялся. Однажды, помню, даже на шкаф залез. А под Ельней в бой стрелковую роту повел. Вот так!

— А ты в Москве Пречистенский бульвар помнишь?

— Разве есть такой?

— Гоголевский. Пречистенский — старое его название.

— Ну, как же! Гоголевский знаю. Первый дом Наркомата обороны. Хороший бульвар.

— Очень я его люблю. Часто вспоминаю. И название его старое люблю — Пречистенский.

Первым спохватился Полуяров.

— Что ж мы размечтались! — и окинул взглядом накрытый стол: — Не вижу порядка в гвардейской части!

— Шо таке, товарищ подполковник? — прикинулся простачком Заплюйсвичка.

— Где твои трофеи?

— Трохи есть. — Заплюйсвичка исчез и вскоре появился с пузатой бутылкой, украшенной завлекательным ярлыком. — Хиба цю?

— Французский?

— Вин самый.

— Дегустацию проводил?

— Трошки…

— Знаю я твое трошки. Пару бутылок оглоушил.

— Шо вы кажете, товарищ командир. Вин же шестьдесят градусов мае.

— В спирте все девяносто, а ты его запросто, не запивая.

— Э, то друга справа, — со знанием дела возразил Заплюйсвичка. — Спирт, вин чистый, як слеза богородицы, а цей бисов киньяк колер дуже ядовитый мае. Аж дух пидпира.

— Попробуем.

Пока Заплюйсвичка откупоривал бутылку, Хворостов спросил:

— У Нонны так и не был?

— Не пустил генерал. Уперся: Берлин возьмем, тогда и поедешь к ней.

— Ждать недолго осталось. Завтра или послезавтра увидишь. С Берлином все!

— Как странно получилось. На одном фронте почти всю войну были, а только недавно узнал, что она в нашем армейском госпитале работает.

Ефрейтор Заплюйсвичка наконец справился с тугой пробкой и поставил пузатую бутылку на стол:

— Кушайте, товарищи командиры.

Но на улице внезапно застучали пулеметы, с остервенением начали рваться гранаты.

— Что за черт!

Командир и замполит схватили стоявшие в углу автоматы и выскочили из подвала. На площади шел бой. Разведчики, саперы, связисты — все, кто был у КП, — залегли среди руин и завалов и вели огонь из автоматов и ручных пулеметов по гитлеровцам, перебегавшим и переползавшим площадь.

— Откуда они взялись? — чертыхался Полуяров. — Все вокруг прочесали. Из-под земли, что ли?

Подбежал запыхавшийся и без фуражки майор Анисимов (первый раз Полуяров видел таким своего начальника штаба). В одной руке пистолет, в другой — граната.

— Товарищ подполковник! Видите справа развалины. Там, оказывается, выход из станции метрополитена. Гитлеровцы по туннелю сюда и добрались. Их в центре прижали, вот они, как крысы, и ищут лазейку. Пожалуй, роты две. Но ходу мы им не дадим!

В это мгновение Хворостов увидел, как из-за каменного завала поднялась рука с гранатой.

— Ложись! — крикнул Алексей и ударом сбил Полуярова с ног и сам упал рядом. Граната разорвалась метрах в пяти. С резким визгом пронеслись осколки, рыжая кирпичная пыль заклубилась над головой.

Полуяров застонал. Хворостов бросился к другу:

— Что, Сергей?

— Задело!

Морщась, Полуяров попытался подняться. На левом бедре среди обрывков материи росло темное пятно.

С пухлой сумкой в руках подбежала девушка-санинструктор. Быстро орудуя ножницами, вспорола штанину, у самого паха перетянула жгутом ногу, наложила на рваную кровоточащую рану повязку, сделала противостолбнячный укол.

— Кость, кажется, цела. Надо в медсанбат.

Полуяров подозвал Анисимова:

— Остаешься, Иван, за меня. Доложи генералу. Думаю, что долго не задержусь. — И обернулся к Хворостову: — Алексей, отвезешь меня?

— Конечно! Утехин сейчас подъедет.

Лихо подрулив к командиру полка, Утехин выскочил из машины. Опираясь на Хворостова и Анисимова, Полуяров сел в машину. Когда выехали на широкую улицу, повернулся к водителю:

— Знаешь, где армейский госпиталь расположился?

— Разве не в медсанбат?

— В армейский. Найдешь?

— Найдем!

Утехин был из тех фронтовых шоферов, которые обладали почти сверхъестественной способностью в любых условиях дня, ночи, бездорожья, под бомбежками и артогнем находить медсанбаты, полки связи, продпункты, полевую почту, банно-прачечные отряды…

Машина на большой скорости объезжала воронки, завалы, срезанные осколками верхушки деревьев, путаницу порванных проводов, домашний скарб, брошенный посреди дороги. Хворостов ничего не спрашивал. Все было и так ясно: Сергей ехал в госпиталь, где работает Нонна.