Два-три коротких интервью со встречными водителями и стоящими на перекрестках регулировщицами, и Утехин притормозил у фанерного щита со стрелкой. На щите крупная надпись: «Хозяйство Афанасьевой».

— След взят, товарищ подполковник! — и снова рванул машину. — Я медиков за десять километров чую.

Помчался по прямой неширокой улице, в два ряда обсаженной липами. Лихо въехал во двор, в глубине которого виднелось большое белое здание: бывшая школа или, может быть, больница. Подкатил к подъезду, дал пронзительный гудок. Два санитара вышли с носилками.

— Алексей, найди Нонну и предупреди, что я здесь. И сразу же возвращайся в полк. Прикажи немедленно завалить выход из метро. Паче чаяния, гитлеровцы опять полезут.

— Анисимов уже отдал такое приказание.

— На всякий случай проверь.

— Хорошо, проверю. А ты поправляйся! — И Хворостов пошел на розыски медицинской сестры Нонны Никольской.

Только что окончилась очередная операция, и Нонна приводила в порядок инструменты. В коридоре крикнули:

— Никольская! На выход! Тебя офицер спрашивает.

Какой офицер? Кто ее может спрашивать? Мог спрашивать Юрий, но друзья летчики давно зарыли его исковерканное тело в белорусскую землю… Мог спрашивать безногий полковник, но его увез санитарный поезд за Уральский хребет… Мог спрашивать… Нет! Нет! А она, как назло, сегодня плохо выглядит. Усталое желтое лицо, небрежно, кое-как причесалась — все равно не видно из-под косынки…

Вышла в коридор. В конце его у раскрытого окна, глядя в сад, стоит незнакомый офицер. Высокий, худой.

Сама не зная почему, подумала: а вдруг приход этого офицера имеет отношение к Сергею… Шла по коридору, как идут на встречу с бедой. Зачем он пришел? Какое у него к ней дело? Неужели…

Остановилась шагах в пяти. Майор, задумавшись, смотрел в окно. Худое мрачное лицо, тяжелый, тоскливый взгляд. С таким лицом не приносят добрые вести. А война оканчивается, уже окончилась. Уже почти не стреляют. Неужели в последние часы? Не может быть!

Нонна никогда не падала в обмороки. Вот ее мать, Ядвига Аполлинариевна, умела это делать виртуозно и по разным поводам. Дочь не унаследовала от матери такого искусства. Видно, бурлацкая кровь отца оказалась сильнее шляхетской крови матери.

Теперь же Нонне показалось, что она сейчас упадет. Светлый прямоугольник окна темнел, вокруг него появился мутный расплывающийся ореол. Коридор, как палуба корабля, качнулся под ногами. Схватилась рукой за стену.

Незнакомый офицер обернулся. На лбу свежая, слегка кровоточащая царапина. Фуражка, погоны, ордена на груди притрушены кирпичной пылью. Темные усталые глаза. Словно сама смерть глянула на нее. Нонна подняла руки к лицу, заслоняясь от того страшного, что принес ей майор.

— Нонна?

Нонна беззвучно пошевелила губами.

По лицу Нонны Алексей Хворостов догадался, что́ с ней творится.

— Ради бога, не волнуйтесь. Сергей здесь, у вас. Ранен, но не опасно. Все будет хорошо!

Нонна закрыла лицо руками, прислонилась к стене. Хворостов беспомощно оглянулся. Где они, черти, медики. Хотя бы валерьянки принесли или воды. Осторожно погладил плечо Нонны.

— Успокойтесь! Мне кажется, Сергей даже рад, что его осколком задело. Честное слово, рад! Идите к нему. А мне в полк надо!

С волосами, выбившимися из-под косынки, с заплаканными глазами, — какое это теперь имеет значение? — Нонна бросилась в приемно-сортировочное отделение. Сергея увидела сразу. Он лежал на койке в нательной рубахе, до пояса прикрытый простыней.

Раньше Нонна часто думала о том, как они встретятся после стольких лет разлуки, после всего, что было. Как он посмотрит на нее? Что скажет? Первая минута, первые слова представлялись ей очень важными, решающими. От них зависело все, все…

Теперь же она стремительно подошла к Сергею, опустилась на колени, молча положила растрепанную голову на его грудь, уткнулась побледневшим, подурневшим, постаревшим лицом в расстегнутый ворот его рубашки.

Сергей нашел руку Нонны, прижался губами к ладони. Рука Нонны пахла спиртом, карболкой. Но сквозь госпитальные запахи пробивался, заглушая их, родной запах ее кожи.

Еще вчера было тепло и солнечно, а сегодня с утра пасмурно, холодно, моросит дождь. Откуда-то издалека доносятся затихающая канонада и редеющие пулеметные очереди, но на них никто не обращает внимания. Ветер гонит дым и пепел, срывает фашистские плакаты и транспаранты.

Случилось так, что на перекрестке двух широких берлинских улиц, где еще чадили пожары и черные остовы обугленных кирпичных стен смердили тленом, Алексей Хворостов неожиданно увидел плакат, знакомый еще по польским дорогам. И обрадовался, как старому другу. Переобувался все тот же молодой, веселый, неунывающий солдат. Только теперь кто-то чернильным карандашом перечеркнул старую подпись под плакатом и написал крупно, твердо, ясно: «Дошли!»

Сколько армий, корпусов, дивизий, бригад, полков, сколько солдат и офицеров в эти дни рвались к центру Берлина, к рейхстагу, к имперской канцелярии!

Майор Алексей Хворостов и ефрейтор Заплюйсвичка, который после ранения командира полка «тимчасово» до возвращения из госпиталя подполковника Полуярова перешел в подчинение к замполиту, шли по Унтер ден Линден, в сторону Бранденбургских ворот. Кого только не было на многокилометровой, разгромленной, обожженной, изувеченной улице! Проходили стрелковые подразделения и отдельные команды, лязгали гусеницами танки, спешили легковые автомашины всех марок мира, тянулись артиллерийские установки. Среди военных шинелей и плащей попадались и гражданские пальто, женские платки и косынки. Здесь были люди всех национальностей; освобожденные из лагерей, они пробивались кто куда в поисках своих.

Робко из подвалов, бомбоубежищ, подворотен выползали берлинцы. С привычным «Гитлер капут!» они покидали свои щели в поисках еды.

По обочинам тянулись колонны немцев-беженцев из Померании, Силезии, Восточной Пруссии, возвращающихся восвояси: дальше бежать некуда. Тележки, узлы, дети, старики…

— Аллес капут!

И над всем развороченным, разбитым, полусожженным и разрушенным городом, из всех уцелевших окон, балконов, дверей свисают белые флаги — простыни, наволочки, скатерти:

— Аллес капут! Капитуляция!

Хворостов шагал, хмуро вглядываясь в лица мужчин в гражданском. Понимал всю невозможность, немыслимость встречи, но из головы все же не шла фраза из письма Ксюши: «Жабров бежал в самый город Берлин».

От опытного глаза ефрейтора Заплюйсвички не укрылось странное поведение замполита.

— Чи вы когось тут шукаете, товарищ майор?

— Как тебе сказать? Не ищу, но на всякий случай поглядываю. Надо бы мне встретить одного человека… Впрочем, и не человека совсем, а так — паразита и изверга.

— Навряд! Вы священе писание мабудь не читали? А там про це саме дуже правильно сказано: вавилонске столпотворение.

У Бранденбургских ворот и возле серо-грязного закопченного здания рейхстага толпа была еще гуще. Хворостов и Заплюйсвичка обошли вокруг рейхстага, пробились внутрь. Обшарпанные, грязные стены, битая штукатурка, смрад. Верно, все, кто был у рейхстага, расписались на его стенах.

— Треба и соби подпись поставить, щоб крепче було, — решил Заплюйсвичка. Долго искал свободное место на стене, чтобы и повидней было и никто не стер. Нашел подходящее и старательно вывел свое полное воинское звание, имя и отчество, даже указал домашний адрес: Херсонская область, Голопристанский район.

Пока Заплюйсвичка занимался чистописанием, Хворостов, любопытства ради, читал фамилии, украсившие стены рейхстага. И вдруг на четырехметровой высоте — и как только туда добрался! — белой, хорошо видной краской, заранее, должно быть, припасенной, было выведено:

«Заройщик гвардии младший лейтенант Семен Карайбог и свою руку приложил!»

Можно было подумать, что это просто однофамилец старого друга Семы Душагорит, хотя вряд ли среди сотен тысяч советских воинов, ворвавшихся в Берлин, найдется еще один с такой редкой фамилией. Но главное заключалось в том, что надпись на стене начиналась словом «заройщик», и это устраняло всякие сомнения: «Сема!»