— Зачем такая скромность, дорогой Петр Петрович! — Офицер поднялся и с наслаждением прошелся по комнате. Был он строен, и новое обмундирование сидело на нем ловко, как на картинке. — Вы знаете, вы много знаете. Вот этого товарища знаете? — Подошел к столу и взял фотографию: — Знаете?
Петр Петрович посмотрел на снимок. Это была фотография Гудимова. Точно такую видел он на листовке у Московских ворот.
— Вроде… не припоминаю…
— Вроде! — усмехнулся офицер, блеснув зубами, и снова сел на свое место. — Ай-я-я! Немец, а такая плохая память. У настоящего немца должна быть хорошая память. Я вам напомню. Это Гудимов, коммунист, руководит в городе подпольщиками. Организует террористические и диверсионные акты против немецких войск. Бывший работник обкома партии.
— Кто его знает, я беспартийный…
— Знаю, что вы беспартийный. И все же он к вам пришел и у вас скрывался. Значит, доверял! Доверял же, правда?
Офицер говорил все так же мягко, доброжелательно, и все же в его голосе уже чувствовалось не то раздражение, не то нетерпение. Да и глаза стали еще выпуклей.
— Приходил вечером кто-то, попросился переночевать. Ну я и пустил. Утром ушел. А кто такой — не знаю!
— И куда ушел, не знаете, и с кем в городе связывался, тоже не знаете? И поручений вам никаких не давал?
— Ничего такого не было. Я на работу ходил, а жена у меня…
— Знаю, что жена у тебя слепая, — внезапно переходя на «ты», вскочил оберштурмфюрер. — Я все знаю. Нет, не немец ты, Зингер, ты самый зловредный русский большевик. И ты мне все расскажешь. И твоя жена все расскажет. Я хотел с тобой по-хорошему, ну что ж… Еще не было случая, чтобы мне не рассказали всего, что меня интересует. Твоя жена слепая, и она расскажет все, что слышала, а ты зрячий и расскажешь все, что видел. И кричать будешь. И цементный этот пол грызть будешь. Я еще сегодня увижу, как ты будешь грызть этот цемент. Своими глазами увижу. Я зрячий!
Теперь выпуклые светло-коричневые глаза эсэсовца были залиты бешенством, и от этого казалось, что они еще больше выкатились из орбит.
— Ты слышал, как кричит твоя жена? Вот послушай! — И кивнул охраннику, стоявшему с автоматом наизготовку за спиной Петра Петровича. Охранник отошел и распахнул дверь. И действительно, далеко, за двумя или тремя стенами, послышался непрерывный нечеловеческий крик. Не могло быть, чтобы так кричала Нюра. Она не может так кричать. И вспомнил: он слышал такой же крик, когда ей в котельной выжгло горячим паром глаза…
Крик Нюры был нестерпимым, Петру Петровичу показалось, что он сейчас действительно упадет на пол и начнет грызть цемент, чтобы только не слышать ее крик.
И тут же увидел совсем рядом красивые, светло-коричневые глаза офицера. Они улыбались, эти глаза. Почти машинально, не думая, Петр Петрович растопыренными вилкой негнущимися указательным и средним пальцами тяжелой рабочей руки с силой ткнул в выпуклые светло-коричневые глаза офицера.
Нечеловеческий вопль гитлеровца заглушил крик Нюры. И сразу же Петр Петрович почувствовал тяжелый удар в спину. Упал на пол. Шум наполнил комнату. Выстрелов он не слышал, только слышал тяжелые удары в спину и бок… Боли не чувствовал. И комната, и все вокруг уходило, качаясь и темнея, словно затягивалось густым туманом. Только сильно болел указательный палец правой руки, — видно, сломал при ударе. Да в мозгу билась одна, уже последняя мысль: «Теперь ты ничего не увидишь, оберштурмфюрер!»
Глава восьмая
ШЕСТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ
1
Доктору Владимиру Степановичу Никольскому несколько раз — и в августе и сентябре — предлагали эвакуироваться с семьей в Ашхабад. Но он отмахивался:
— Чего я там не видел? Климат для меня неподходящий. К тому же — пендинка там. Не поеду!
— А бомбежки?
— Прямое попадание, как внематочная беременность, дело редкое и случайное.
— Ну, а если немцы?..
— Возьмут Москву? Чепуха! И притом на постном масле. Нет, не поеду!
Решение мужа горячо поддержала — что бывало не так уж часто — и Ядвига Аполлинариевна. Убедительно говорила о патриотизме и священных камнях Кремля, даже вспомнила хрестоматийное:
Не Москва ль за нами?
Умрем же под Москвой!..—
но сама-то хорошо знала, что удерживает ее в столице. Квартира! На кого оставишь мебель, вещи — все то, что годами приобреталось в комиссионных магазинах и у знакомых, вернувшихся из заграничных поездок.
Правда, Нонна решительно объявила, что из Москвы не уедет. Но разве можно положиться на такую сумасбродку. После внезапного ухода от мужа Нонна стала совершенно невозможной. Без всяких объяснений бросила консерваторию, где ее так хвалили, поступила в медицинский институт, как будто мало в доме одного медика. Когда же началась война, Нонна не уехала вместе с институтом, а осталась в Москве. Теперь целыми днями сидит в своей комнате, демонстративно молчит и в грош не ставит мнение матери, словно та в чем-то виновата. А в чем? В том, что Нонна вышла замуж за Душенкова? Но чем плох Яков Макарович? Интересный, образованный человек с солидным служебным положением и прекрасным характером. А главное, так любил Нонночку! Сколько раз приходил и упрашивал ее вернуться. Но та и слышать не хочет.
Почему Нонна разошлась с мужем? Смешно говорить! Из-за никому не нужных старых писем и выцветших любительских фотографий. Яков Макарович человек предусмотрительный, опытный. Если он счел нужным уничтожить некоторые свои бумаги, то это его личное дело. Ни одна нормальная женщина не станет разрушать семью из-за таких пустяков.
Размышляя о странных выходках дочери, Ядвига Аполлинариевна все чаще возвращалась к одной вздорной, несуразной мысли: а если Нонна бросила мужа потому, что не забыла и продолжает любить своего солдата? Вот уж действительно затмение! Разве может простой красноармеец или курсант хоть в какое-то сравнение идти с полковником Душенковым!
Ядвига Аполлинариевна несколько раз пыталась завести на эту тему разговор с мужем, но Владимир Степанович, по своему обыкновению, только раздраженно махал рукой:
— Да оставь ты девку в покое!
И уходил в свой кабинет.
В августе, когда Москва опустела и почти каждую ночь приходилось бегать в бомбоубежище, неожиданно пришел Яков Макарович. Был он в новой нарядной генеральской форме, подтянутый, начищенный, наглаженный. Увидев бывшего мужа, Нонна с оскорбительным равнодушием удалилась в свою комнату.
— Приехал на несколько дней с фронта в Москву и решил вас проведать, — проговорил гость. — Завтра снова уезжаю…
Выслушав охи и ахи хозяйки по поводу ночных бомбежек, очередей и совершенно неожиданных, просто необъяснимых успехов немецкой армии, гость заговорил о главном, что и было целью его визита:
— С уходом Нонны я уже примирился. Насильно мил не будешь. Все же передайте ей: я был и навсегда останусь ее другом. Если в наши трудные времена — а я боюсь, что они будут еще трудней, — Нонне окажется нужна помощь, поддержка, пусть знает, что есть человек, который…
От таких слов Ядвига Аполлинариевна совсем расчувствовалась, даже всплакнула. Прижимая к покрасневшему и ставшему по-бабьи рыхлому лицу носовой платок, твердила:
— Видит бог, Яков Макарович. Видит бог…
Когда Душенков начал прощаться, Ядвига Аполлинариевна бросилась к Нонне, забарабанила в закрытую дверь:
— Нонна! Нонночка! На минутку!
Нонна молчала.
Яков Макарович покорно ждал, перекладывая из руки в руку новую фуражку с ярко-красным околышем. Ядвиге Аполлинариевне показалось, что он даже побледнел. Но сказал спокойно:
— Не надо, Ядвига Аполлинариевна. Так, пожалуй, и лучше.
В передней Ядвига Аполлинариевна поцеловала в лоб склоненную, пахнущую шипром голову бывшего зятя:
— Храни вас бог, Яков Макарович!
Когда за Душенковым закрылась дверь, Нонна как ни в чем не бывало вышла из своей комнаты. Ядвига Аполлинариевна набросилась на дочь:
