— Ты — чудовище! Бессердечная! Человек уезжает на фронт. Его могут ранить, убить. А ты! И что он тебе такое сделал? Что?

— Он погубил мою жизнь! — зло проговорила Нонна. — Да и ты тоже! — и снова ушла к себе, хлопнув дверью.

Пораженная Ядвига Аполлинариевна опустилась на стул. Заплакала по-настоящему, без кривляний и эффектных поз.

В середине октября, когда стало известно, что немецкие войска прорвали наш фронт под Москвой, Ядвига Аполлинариевна спохватилась. Надо уезжать! Какие тут священные камни и хрестоматийные стишки, когда, того и гляди, на улице Горького появятся немецкие танки!

Владимир Степанович попытался возражать, но две-три истерики с заливистым, как лай, хохотом, с закатыванием глаз и удушьем сделали свое дело, и доктор махнул рукой:

— Делай, как знаешь!

К счастью, в Москве задержался заместитель директора по хозяйственной части института, в котором работал Владимир Степанович. Ядвига Аполлинариевна спешно уложила самое ценное из вещей и одежды — все же набралось полгрузовика, — и Никольские тронулись в путь.

Ядвиге Аполлинариевне, сидевшей в кабине, казалось, что в это утро на улицы города вышли все москвичи. Шли по тротуарам и проезжей части улиц, тащили наспех связанные узлы, чемоданы, тянули нагруженные тележки, толкали перед собой детские коляски, набитые барахлом. На кузовах эмок громоздились тюки, перехваченные бельевыми веревками. Из головы не шли слова провожавшей их соседки о том, что в Москве остановились метрополитен, трамваи, что распахнуты двери многих брошенных магазинов и складов, что немецкие танки к вечеру будут если не в Лианозово, то в Лобне или Долгопрудной…

С трудом преодолевая заторы, заставы, патрули и контрольно-пропускные пункты (хорошо, что пробивной заместитель директора снабдил нужными документами), грузовик Никольских выкарабкался наконец на шоссе и втерся в бесконечную нервную вереницу машин, спешащих покинуть прифронтовую столицу.

Было шестнадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года!

Нонна осталась одна в пустой квартире. Уехали однокурсницы — кто на фронт, кто в эвакуацию, — уехали старые подруги, родственники, знакомые… Виной ли было внезапно наступившее одиночество, или поразила Нонну Москва в день шестнадцатого октября, она теперь как-то тревожно задумывалась о прошлом, все взвешивала и по-новому оценивала.

И все чаще вспоминала Сергея Полуярова. Вспоминала все, что было связано с ним. И не удивительно! Сергей был ее первой любовью!

С неожиданной для себя нежностью вспоминала Третьяковскую галерею, с которой все началось, восхищенные глаза высокого стриженого красноармейца, трогательные по своей наивности и старомодной верности слова: «Никогда не забуду номер вашего телефона», его руку, впервые дотронувшуюся до ее руки, первый неумелый поцелуй в темном подъезде…

Все — как обещание счастья!

Теперь Нонна старалась реже уходить из дому, и то только по самым неотложным делам. Наивно думать, что может позвонить Сергей. Он военный. Почему он окажется в Москве, когда идет такая война, когда от Белого до Черного моря растянулся огнем, кровью и смертью отмеченный фронт. Сколько уже убито, ранено, пропало без вести.

Но если даже Сергей в Москве. Он знает, что она вышла замуж, живет у мужа. Чего ради он будет звонить по ее старому телефону. Да и номер, наверно, давно забыл. А вдруг не забыл! Сказал ведь: «Никогда не забуду номер вашего телефона!»

Смешной и сентиментальной показалась ей тогда такая театральная фраза. Теперь же, одиноко блуждая в пустой холодной квартире, она с надеждой поглядывала на телефонный аппарат, безмолвно, как истукан и соглядатай, стоящий на круглом столике у дивана.

Но телефон молчал. Правда, однажды кто-то позвонил. Нонна схватила трубку. Молчание, хотя Нонне казалось, что там, на другом конце провода, есть человек, что она даже слышит его сдерживаемое взволнованное дыхание. Подумала: может быть, Сергей? Спросила: «Сергей, это ты?» Но трубка молчала. Потом короткие гудки. Все.

Теперь, уходя из дому, Нонна прикалывала на двери бумажку:

«Буду через час».

Возвращаясь, с надеждой поднималась по лестнице: а вдруг! Но бумажка забыто белела на черном дерматине двери: никто не приходил.

И все же телефонный звонок раздался. Было хмурое осеннее утро. Нонна только встала. Всю ночь дежурила на крыше. Она и еще две женщины из их подъезда в брезентовых дворницких дождевиках с поднятыми капюшонами, подпоясанные веревками, как оперные юродивые, сидели у слухового окна возле ведер с песком со щипцами в руках. Ждали «зажигалок».

Сырая холодная ночь придавила затемненную Москву. Безглазый город притаился внизу. Лишь порой дребезжали и повизгивали на рельсах трамваи. По Арбатской площади долго тянулась колонна танков. Гусеницы скребли и лязгали на мокром асфальте, завывали моторы. Налета в ту ночь не было.

Уже начался поздний медленный рассвет, когда Нонна и ее напарницы, серые от усталости и бессонной ночи, разошлись по своим квартирам. Нонна часа два провалялась в кровати, но заснуть не смогла и поднялась с головной болью.

И тут раздался телефонный звонок. Неожиданно громкий, словно звонила междугородная станция. Схватила трубку:

— У аппарата!

Незнакомый мужской голос:

— Нонна?

— Да, я вас слушаю.

— Не узнаете?

— Нет! — Одно знала: голос не Сергея. Его голос узнала бы сразу. Все же в чужом хрипловатом голосе слышались знакомые нотки. Но вспомнить не могла. — Кто говорит?

— Афанасьев!

— Боже! Петр Николаевич! Как я рада, что вы вспомнили обо мне. Вы в Москве?

— Ремонтировался. Поцарапали меня немцы.

— Ранены! Опасно? Вы в госпитале?

— В госпитале.

— В каком? Я сейчас же к вам приеду. Сию минуту выезжаю.

— Спасибо, Нонночка. Не беспокойтесь. Все уже в порядке. Сегодня выписываюсь.

— Как вам не стыдно! Почему раньше не позвонили?

— Врачи не разрешали. Медики все такие. Лучше расскажите, как живете? Почему в Москве?

— Институт эвакуировался. Родные тоже уехали. А я не захотела.

— Позвонил вам на всякий случай. Помощь моя не нужна?

— Спасибо, спасибо! Ничего мне не надо.

— Что же вы будете одна в Москве делать? Знаете что! Поедемте ко мне в дивизию. В медсанбат. Вы же без пяти минут врач.

— Без двадцати пяти минут. Только в няни и гожусь.

— Вот и отлично. Няни на фронте больше всего нужны. Святое дело! Соглашайтесь. Сегодня же и оформлю.

— Право, не знаю. Так неожиданно…

— Война тоже неожиданно началась. Жизнь, она такая. Подумайте. Я еще дня два в Москве пробуду. А война не один день продлится. Все равно придется белый халат надевать. Будете под началом у моей Марии Степановны.

— А как она? В медсанбате?

— Хирургом. Так ножами орудует — только держись. Ну, как? Уговорил?

— Подумаю, Петр Николаевич! — и после паузы проговорила нерешительно: — У меня к вам, Петр Николаевич, просьба. Не знаю, удобно ли…

— Только в гробу неудобно лежать. Что такое?

— Мне нужно узнать адрес одного человека… одного командира.

— Какого человека? Не Душенкова ли часом? Я его адрес знаю. На фронте встретились.

— Нет, нет, что вы! — поспешила Нонна. — Там все кончено!

— Он вас не забыл.

— Напрасно.

— Не такой уж он плохой.

— Вы либерал, Петр Николаевич.

— Вы не все знаете, Нонна. Он мне рассказывал…

— Петр Николаевич, прошу. Не надо.

— Воля ваша. Вам видней. Так чей же адрес потребовался?

— Одного командира. Сергея Ивановича Полуярова. До войны окончил Ленинградское Краснознаменное пехотное училище. Был тогда лейтенантом. Трудно узнать, где он?

— Трудно, но попробую. Сейчас запишу. Лейтенант Полуяров, Сергей Иванович. В Управлении кадров у меня есть знакомые. Если найдут его адрес — сообщу. А как с медсанбатом?

— Подумаю!

— Дня через два я вам позвоню. Желаю всего доброго.