— Прошу! Подстричь?

— Немного. И побрить.

Мастер работал молча. Хмурое лицо, скорбно поджатая меченая губа. Петр Петрович искоса глянул на соседнее кресло. Женщина-мастер уже заканчивала бритье. Взяла пульверизатор, пофыркала одеколонной пылью. Больше клиентов в парикмахерской не было. Вот и хорошо, Спокойно можно будет передать бумажку.

Закончив работу, женщина ушла за перегородку. Петрович и мастер остались одни.

— Пожалуй, брить не надо! — поднялся Петр Петрович. Спешил выполнить поручение, пока никого не было в парикмахерской. — Прошу! — и вытащил из кармана рубль с завернутой в него бумажкой.

Мастер взял рубль, а бумажку вроде и не заметил, Читать ее не стал, небрежно сунул в карман. Сказал громко:

— Получите сдачу! — и дал Петру Петровичу пятиалтынный. Морщинистое болезненное лицо его было так же невозмутимо, только в серых усталых глазах почудился живой, даже радостный, блеск.

Петр Петрович шел с ощущением душевной легкости и удовлетворенности. Был рад, что и дело сделал и от бумажки освободился. Теперь без опаски смотрел на каждого встречного немца: на-кась, выкуси.

Только хотелось, чтобы дома уже не было ночного гостя. Все, что от него требовалось, он сделал: и человека ночью принял, и записку отнес… И тут же устыдился трусливых мыслей. Куда пойдет этот человек среди бела дня, когда гитлеровцы рыскают по городу и кого-то ищут?

Дойдя до Московских ворот, Петр Петрович увидел пришпиленную на столбе бумажку. В ней говорилось, что немецкое командование выдаст пять пудов муки и пуд свиного сала тому, кто укажет местопребывание большевистского комиссара и партизана Гудимова. Тут же была напечатана и фотография разыскиваемого. Снимок был серый, нечеткий, но Петру Петровичу достаточно было раз взглянуть на фотографию, чтобы понять, кто скрывается в его доме.

Немецкое обращение к населению города заканчивалось пятью пунктами, и за каждым пунктом следовало крупно и черно напечатанное одно и то же слово: расстрел!

«Кто скрывает… расстрел!»

«Кто поможет… расстрел!»

«Кто не сообщит… расстрел!..»

Петр Петрович сразу подумал о Нюре. Что будет с ней, если… Нет, нет, слишком страшно. Ему-то что! Он мужчина, зрячий. А она слабая, слепая, беззащитная женщина.

На душе стало тоскливо. Домой шел быстро, сдерживаясь, чтобы не побежать.

Гость уже встал, и Нюра угощала его завтраком: вареной картошкой в мундире и ржавой бочковой хамсой, известной под названием: «на рубль сто голов». Ничего другого у них в доме не было.

— О, вижу, вы уже и красоту навели. В парикмахерской были?

— Подстригся малость! — И Петр Петрович кивнул головой гостю: дескать, все в порядке.

— Ну, что там в городе, какие новости?

— Какие новости! Одно и то же! На столбах листки расклеены. Ищут гитлеровцы какого-то… Гудимова. Награду сулят.

— Большую?

— Пять пудов муки и пуд сала.

— Неплохо! По нынешним временам — целое богатство. — И гость вздохнул: — А у меня голова разболелась. Думаю у вас до вечера погостить. Не возражаете?

— Мы гостям рады, — неожиданно проговорила Нюра.

— А гости у вас часто бывают?

— Какие теперь гости. Я на работу ухожу, а она дверь на крючок.

— Вот, вот, — кивнул мужчина, понимая, что хозяевам все ясно. — Ко мне должны товарищи прийти сегодня вечером или, может быть, завтра…

Но ни в тот вечер, ни на следующий никто не появился. Пришли на третий вечер, как только стемнело. Один вошел в дом, второй остался на крыльце. Вошедший что-то сказал мужчине, и тот стал торопливо одеваться. Прощаясь, пожал руку Нюре и Петру Петровичу:

— Спасибо, дорогие!

Когда за гостем закрылась дверь, Петр Петрович наконец вспомнил: зарой! На зарой когда-то приезжал этот высокий человек в очках. Был редактором газеты, хвалил заметку Алексея Хворостова. Он самый. Вот когда довелось встретиться!

Или подсмотрел кто из соседей, что у Зингеров проживает неизвестный человек, или еще по какой причине, но не прошло и часа после ухода гостей, как к домику Зингеров подкатил крытый грузовик. В дверь били прикладами автоматов так, что ходуном заходил весь дом. Петрович едва сбросил крючок, как гитлеровцы, оттолкнув его, ворвались в комнату.

Нюра стояла у стола, и ее так трясло, что она уронила тарелку на пол. Гитлеровцы заглядывали в шкаф и под кровать, зачем-то бросали на пол белье, посуду, носильные вещи — что-то искали.

Старший из них, рыжий, упитанный до красноты и уже немолодой, заглядывая в маленькую книжечку, с натугой произносил слова:

— Где ест быть товарыш Гудимоф?

— Какой товарищ Гудимов? — пожал плечами Петр Петрович, стараясь понять, откуда гитлеровцы узнали, что именно у них скрывался Гудимов.

— Ты не знает? Твой женка не знает? — Сытый гитлеровец что-то приказал, и солдаты, схватив Нюру, потащили к двери.

— Что вы делаете?! Больная она! — бросился к жене Петрович. Но его ударили чем-то тяжелым по голове. Он свалился у стола на шатающийся, покачивающийся пол.

— Нет товарыш Гудимоф? Чай у тебя не пил? А это что ест! — и рыжий указал на стол. Нюра еще не успела помыть посуду, и на столе стояли три чашки и блюдца. — То ест бабушка твой пил чай! — и рыжий усмехнулся, довольный своим остроумием: — Поехай!

Пошатываясь после удара, Петр Петрович поднялся и вышел на крыльцо. Два солдата, стоявшие у грузовика, ловко схватили его за руки и ноги — была, видно, сноровка — и бросили в кузов. Залезли туда и сами. Взревел мотор, и машина тронулась.

Петр Петрович на ощупь нашел голову Нюры и прижал к груди. Нюру трясла дрожь, она всхлипывала, и Петр Петрович чувствовал, как на его руку падают частые теплые капли.

Ехали долго, было холодно, тряско и очень болела голова. Кровь, сочившаяся за воротник, теперь застыла струпьями. Нюра притихла, только вздрагивала на каждом ухабе и тихонько стонала.

Куда их привезли, Петр Петрович не мог догадаться, хотя вырос в городе и, казалось, знал все его дома. Может быть, потому, что не успел оглядеться: провели их очень быстро, подталкивая в спины автоматами:

— Шнель! Шнель!

Нюру втолкнули в одну дверь, а Петра Петровича повели дальше по коридору. И здесь в коридоре он лицом к лицу встретился с Тимошкой Жабровым. Тот был в кожаном пальто с меховым воротником, на боку болтался пистолет. Начальник! Жабров не узнал старого заройщика или сделал вид, что не узнал.

Зингера ввели в довольно большую комнату, совсем пустую, только простой деревянный стол стоял посередине. Окна в комнате плотно затянуты черными маскировочными шторами, за которыми угадывались решетки. Цементный пол был недавно вымыт, и кое-где еще темнели непросохшие черные пятна. За столом сидел молодой красивый офицер в чине оберштурмфюрера. Одет он был нарядно. Все на нем блестело: галуны, нашивки, пуговицы, значки. На Петра Петровича офицер посмотрел весело, добродушно. За мясистыми яркими губами его белели ровные здоровые зубы. Глаза у офицера светло-коричневые, чуть навыкат, красивые.

— Как ваше имя, отчество, фамилия? — Русские слова оберштурмфюрер выговаривал правильно, только слишком старательно.

— Петр Петрович Зингер.

— О, Зингер! — обрадовался офицер, сияя ослепительными зубами. — Хорошая фамилия. Лучшие в мире швейные машины. Вы немец?

— Дед был… немцем… — не очень уверенно пробормотал Петр Петрович.

— Хорошо! Очень хорошо! Приятно встретить соотечественника на чужбине. Не правда ли?

Офицер говорил весело, красивые карие глаза его смотрели приветливо, даже ласково. Петру Петровичу на мгновение показалось, что сидящий за столом офицер действительно обрадован встречей с ним и, может быть, все обойдется.

— Очень хорошо, что вы немец! Ошень!! — Тут офицер допустил ошибку, но сразу же поправился. — Очень! Как немец, я уверен, вы окажете небольшую услугу нашей армии, своему фюреру. Правда же?

Оберштурмфюрер радостно улыбнулся маслянистыми свежими губами.

— Как я помогу… ничего не знаю…