Но черезъ часъ сумка стала уже тяжелой. Она уже не подталкивала его впередъ, какъ при отправленіи въ походъ, а, казалось, удерживаетъ его, тащитъ назадъ за оба ремня. Черезъ каждую сотню шаговъ онъ подбрасывалъ свою ношу движеніемъ плечъ, но напрасно, она быстро соскальзывала внизъ, становясь еще тяжелѣе. Ссадины на ногѣ увеличились, колѣни затекли, и сумка, тяжелая, какъ свинецъ, издѣвалась надъ нимъ, заставляла его пошатываться, какъ пьянаго.

На каждой остановкѣ онъ раскладывалъ на склонѣ дороги свои вещи и выбрасывалъ что-нибудь: всевозможныя лекарственныя снадобья, портативный фильтръ, коробку съ мяснымъ порошкомъ, кучу полезныхъ вещей, на которыя товарищи его жадно набрасывались, не зная точно, что они будутъ съ ними дѣлать. Сюльфаръ помогалъ ему нести половину его тяжести, фляжку, патронную сумку, переполненную свыше мѣры, а къ концу перехода онъ взялъ у него даже ружье, ремень котораго натиралъ ему плечо. Но даже то немногое, что ему оставалось нести, казалось ему все-таки тяжелымъ, и на каждой остановкѣ онъ думалъ, что не будетъ въ состояніи идти дальше. Однако, они вставалъ, какъ всѣ, и шелъ дальше, прихрамывая, еще болѣе разбитый, мучительно переживая каждый шагъ. Мало-по-малу шумъ среди солдатъ сталъ затихать. Чувствовалась усталость.

— Отдыхъ! Отдыхъ! — раздавались крики, но кричавшіе старались, чтобы ихъ не замѣтили. Хромающіе выходили изъ рядовъ и, усаживаясь на откосахъ, снимали башмаки. На краю дороги Барбару, военный врачъ съ четырьмя нашивками, выслушивалъ жалобу больного, сдерживая поводомъ и колѣнями рвущуюся впередъ лошадь. Передъ нимъ робко стоялъ солдатъ, вытянувшись, руки по швамъ.

— Молчи! — кричалъ врачъ, и жилы на вискахъ у него надулись. — Пойдемъ, какъ всѣ… Я начальникъ, слышишь, начальникъ! Какъ ты обязанъ относиться ко мнѣ?

Солдатъ растерянно смотрѣлъ на него.

— Не знаю, господинъ докторъ…

— Ты обязанъ относиться ко мнѣ съ почтеніемъ, — рычалъ Барбару, подпрыгивая на сѣдлѣ… — Стой прямо… Вытяни руку, я приказываю тебѣ вытянуть руку… Конечно, рука у него дрожитъ… Всѣ алкоголики, сыновья алкоголиковъ… Ну, убирайся, другіе идутъ и ты пойдешь… И берегись, если я увижу, что ты отстаешь.

На остановкахъ люди отдыхали, лежа за линіей козелъ съ ружьями. Новички, менѣе закаленные, не разстегивали уже своихъ сумокъ; они ложились на спину, пододвинувъ свою ношу подъ голову въ качествѣ жесткой подушки и чувствовали, какъ усталость пульсируетъ въ ихъ истомленныхъ ногахъ.

— Встать!

Снова шли прихрамывая. Уже не слышно было смѣха, говорили тише. Наступалъ вечеръ, предметы теряли свои реальныя очертанія. День былъ оконченъ, села отдыхали, и изъ остроконечныхъ крышъ поднималось дыханіе сожженныхъ дровъ, характерное для деревень.

Въ сентябрѣ въ этой мѣстности происходили бои, и вдоль всей дороги вытянулись рядами кресты и смотрѣли, какъ мы проходили мимо. Около одного ручья было расположено цѣлое кладбище; на каждомъ крестѣ развѣвался флажокъ, изъ тѣхъ флажковъ, что продаютъ на дѣтскихъ базарахъ, и, развѣваясь, они придавали мертвому полю нарядный видъ праздничной эскадры.

По краю канавъ тянулись случайные кресты изъ двухъ дощечекъ или изъ двухъ скрещенныхъ палокъ. Иногда попадался цѣлый взводъ безвѣстныхъ мертвецовъ, съ однимъ общимъ крестомъ. „Французскіе солдаты, убитые на полѣ чести“ — читалъ по складамъ нашъ полкъ. Вокругъ фермъ, посреди полей, вездѣ видны были кресты: повидимому, цѣлый полкъ погибъ здѣсь. Они смотрѣли, какъ мы проходили съ вершинъ еще зеленѣющихъ откосовъ, и казалось склонялись, чтобы выбрать среди нашихъ рядовъ тѣхъ, которые завтра должны будутъ присоединиться къ нимъ. Затѣмъ, въ сторонѣ, среди голаго поля, стоялъ совершенно одинокій черный крестъ съ сѣрой фуражкой.

— Бошъ! — крикнулъ кто-то.

И всѣ новички засуетились, чтобы взглянутъ на него: это былъ первый бошъ, котораго имъ пришлось увидѣть.

Съ глухимъ шорохомъ придавленныхъ голосовъ, съ позвякиваніемъ ружей, невѣрными шагами вошла рота въ деревню, погруженную въ сумракъ. Невдалекѣ ракеты разсѣкали ночную темноту, и временами горизонтъ оживлялся красными или зелеными отблесками, быстро гаснущим», похожими на свѣтовыя рекламы.

При взглядѣ на небо войны, вспоминалась ночь народнаго праздника четырнадцатаго іюля. Ничего трагическаго. Только разлитое повсюду молчаніе. Посреди большой улицы горѣла ферма, и надъ снесенными крышами поднималось яркое красное пламя, какъ во время ярмарочныхъ празднествъ, и было странно, что не слышно звуковъ органа. Опаленные зайцы проскакивали между нашими рядами, какъ маленькіе горящіе факелы. Затѣмъ между двумя готовыми рухнуть стѣнами пронеслись въ красномъ отблескѣ пожара безмолвныя тѣни съ ведрами въ рукахъ.

— Живѣй, живѣй, — повторяли офицеры, — они опять начнутъ стрѣлять.

Въ концѣ деревни ребенокъ, котораго едва можно было различить въ темнотѣ, искалъ какіе-то обломки среди развалинъ своего дома. Онъ поднялъ носъ, посмотрѣлъ на насъ, ничего не говоря, и важно отдалъ честь офицеру, приложивъ свою маленькую, покрытую бѣлой известкой, рученку къ лохматой головкѣ.

— Теленокъ, — проворчалъ Сюльфаръ… — Чего они возятся здѣсь какъ разъ, когда мы проходимъ, эти клопы, — объ этомъ нечего спрашивать… Посмотри на всѣ эти огни — это сигналы. Можешь быть увѣренъ, боши уже знаютъ, что мы здѣсь.

Изъ одного двора въ другой прошла старуха, пряча подъ фартукомъ фонарь, чтобы его не было видно, и чтобы укрыть его отъ вѣтра.

— Еще одна… Эй, старуха!., фонарь… — закричалъ Сюльфаръ.

Мару, выдававшій себя за браконьера, тоже ворчалъ: онъ повсюду видѣлъ шпіоновъ. Малѣйшій свѣтъ казался ему подозрительнымъ, и онъ создалъ въ своемъ воображеніи какой-то таинственный и сложный сборникъ ночныхъ сигналовъ между крестьянами, зажигающими свѣтъ, и германскимъ генеральнымъ штабомъ.

Демаши, измученный, вытянувъ шею, какъ лошадь, взбирающаяся на гору, шелъ за браконьеромъ. Даже усталость исчезла у него; онъ превратился въ затасканную вещь, безъ воли, кѣмъ-то подталкиваемую впередъ. Повернувъ глаза к линіи огня, онъ старался между двумя стѣнами увидѣть ракеты. Эта первая картина войны разочаровала его. Ему хотѣлось волненія, хотѣлось почувствовать что-то, и онъ упорно всматривался въ окопы, чтобы взволноваться, затрепетать немного.

И онъ повторялъ: — „Это война… я вижу войну…“, но волненіе не охватывало его. Онъ ничего не испытывалъ, кромѣ нѣкотораго удивленія. Эта электрическая феерія среди нѣмыхъ полей казалась ему странной и неумѣстной. Раздававшіеся иногда ружейные выстрѣлы казались безвредными. Даже эта разрушенная деревня не волновала его: слишкомъ походило это на декорацію. Это слишкомъ было похоже на то, что онъ представлялъ себѣ.

Чтобы оживить все это, одухотворить, нужны были крики, шумъ, стрѣльба; но эта ночь, это глубокое молчаніе, это не война…

И все-таки это была война; суровый и скорбный канунъ боя.

Улица внезапно кончилась, загражденная баррикадой изъ боронъ и бочекъ.

Нужно было проходить по одному, наклоняясь подъ дышломъ, зацѣплявшимъ сумки…

— Тише… Сборъ въ полѣ, налѣво.

Разстегнувъ сумку, Жильберъ улегся. Земля на поляхъ была мягкая и холодная, еще вся сырая отъ недавнихъ дождей, и сквозь тонкую шинель холодъ пронизывалъ его ноги. Положивъ мѣшокъ подъ голову, засунувъ руки въ рукава, онъ отдыхалъ, устремивъ глаза въ небо.

Въ деревнѣ, по ту сторону баррикады, столпившаяся рота толкалась, получая порціи. Слышались приказанія, споры, галдежъ, какъ на базарѣ.

Весь этотъ шумъ разбудилъ задремавшаго Жильбера. Онъ оперся на локоть.

— Боши еще далеко отсюда? — спросилъ онъ.

— Нѣть, по ту сторону дороги, — отвѣтилъ ему Сюльфаръ, который лежалъ рядомъ съ нимъ на сырой травѣ. — Вотъ увидишь, боши услышать весь этотъ галдежъ и начнутъ стрѣлять въ насъ…. Я бы далъ двадцать монетъ, чтобы этихъ свиней подстрѣлили… слушай, какъ онѣ горланятъ!..

Онъ теперь не кричалъ уже. Его громкій голосъ сталъ глуховатымъ изъ предосторожности; онъ даже спряталъ свою трубку и сѣлъ, тревожно согнувъ спину. Эта предосторожности удивили Жильбера.