Въ тотъ день, когда его освидѣтельствовали въ комиссіи, товарищи его закусывали въ маленькомъ кафэ, хозяйка котораго приготовляла жареную рыбу. Онъ явился туда, преображенный, безъ палки, съ розовыми пятнами на щекахъ.

— Освобожденъ по первому разряду, — закричалъ онъ… Съ пенсіей, ребята… Ура!

Артиллеристъ протянулъ ему письмо.

— Держи, вотъ письмецо пришло для тебя…

Это было письмо отъ консьержки дома, гдѣ онъ жилъ: она сообщала ему, что жена его уѣхала съ бельгійцемъ и увезла съ собой мебель.

Никто ничего не замѣтилъ; не замѣтили даже его ужасной блѣдности. Онъ угостилъ ихъ двумя бутылками вина, шутилъ съ ними и, держа стаканъ въ рукѣ, пропѣлъ: „Мечта проходитъ“. Только выйдя на улицу — можетъ быть холодъ охватилъ его — онъ сталъ харкать кровью.

— Да, госпожа Киньонъ, я вамъ говорю, что это грязная женщина, что это потаскушка.

— Ба! — отвѣчала консьержка, мѣшая рагу. — Мужчины всегда замѣчаютъ это только тогда, когда ихъ бросаютъ.

Тогда Сюльфаръ, обиженный, поднимался въ свою квартиру, гдѣ жена его оставила только кровать, бамбуковый столъ и великолѣпный календарь, который имъ поднесли къ ихъ свадьбѣ. Прошла недѣля, какъ онъ вернулся домой, и все это время онъ бродилъ безъ дѣла по Руану, ходилъ въ гости къ прежнимъ друзьямъ ихъ семьи, просиживалъ въ кабачкахъ, поджидалъ товарищей у выхода изъ фабрики, и вездѣ, и со всѣми говорилъ только о своей женѣ, даже съ тѣми, которые ее не знали.

— Удрать съ мебелью? Вотъ, распутница!.. И даже письма не оставила, ничего!..

Разсказывая одну и ту же исторію, онъ быстро надоѣлъ всѣмъ. Женщины, обыкновенно, обвиняли его, говоря, что не могла же Матильда оставаться все время одна и скучать, что „это“ тянется слишкомъ долго, и что мужчины, будь они на мѣстѣ женщинъ, поступали бы, можетъ быть, еще хуже.

Сюльфаръ огорчался и раздражался. Со времени прибытія его постигало одно разочарованіе за другимъ. Когда онъ пришелъ въ казарму, гдѣ разсчитывалъ найти свою штатскую одежду, которую онъ оставилъ тамъ 2-го августа 1914 года, старшій сержантъ пожалъ плечами: „Тряпье“? Отъ него и слѣда не осталось… Правда, одежду упаковали свертками, тщательно наклеили ярлыки и уложили, какъ полагается, но, къ несчастью, нѣкоторые оставили въ карманахъ кусочки сыра, другіе сандвичи или остатки колбасы, все это сгнило, появились крысы, черви, и пришлось все сжечь.

Одежду онъ получилъ отъ благотворительнаго общества, а въ качествѣ обуви ему оставили на память башмаки, которые онъ носилъ въ окопахъ, покоробившіеся отъ грязи.

Въ мастерской онъ своего мѣста обратно не получилъ, такъ какъ хозяинъ сдалъ ее заводу по изготовленію военныхъ снарядовъ, а на желѣзной дорогѣ его нашли слишкомъ слабымъ. Ему казалось, что все идетъ вкривь и вкось, и онъ говорилъ:

— Если бы столько мошенничества и грязи было на фронтѣ, какъ въ тылу, боши были бы въ Бордо къ слѣдующей получкѣ.

Онъ прибылъ въ Парижъ только съ семью франками въ карманѣ, но въ то же утро онъ получилъ мѣсто на фабрикѣ въ Левалуа, и работа его должна была начаться со слѣдующаго дня. Въ первый разъ, съ тѣлъ поръ, какъ онъ надѣлъ штатскую одежду, почувствовалъ онъ себя счастливымъ. Пятнадцать франковъ въ день! Онъ высчитывалъ, сколько жизненныхъ благъ, удобствъ и счастья получить онъ за свои пятнадцать франковъ.

Теперь наступила его очередь „пріятно пожить“. Онъ заведетъ себѣ хорошихъ пріятелей — ребятъ, которые, какъ и онъ, побывали на фронтѣ — отыщетъ маленькій ресторанчикъ для завтрака, найметъ комнату не особенно далеко, чтобы можно было позже вставать. Проходя по мастерскимъ, онъ уже обратила вниманіе на работницъ, особенно отмѣтилъ онъ одну, которая смѣялась, приподнимая волосы запачканной во время работы рукой. Онъ улыбался, думая о ней.

— Это женщины серьезныя… Умѣютъ держать домъ въ порядкѣ.

Онъ шелъ съ разсѣяннымъ взглядомъ, погрузившись въ свои скромныя грезы, какъ вдругъ на него едва не налетѣлъ автомобиль, переполненный женщинами легкаго поведенія и шикарно одѣтыми военными. Онъ быстро отпрянулъ и избѣжалъ столкновенія.

— Въ тылу прячешься, ловкачъ! — крикнулъ ему сидѣвшій впереди.

Сюльфаръ сдѣлалъ видъ, что хочетъ броситься за ними, но удовольствовался тѣмъ, что погрозилъ автомобилю кулакомъ, посылая ему вдогонку ругательства и проклятія, слушать которыя пришлось прохожимъ.

Нанесенное ему оскорбленіе угнетало его въ теченіе всего завтрака, и чтобы разсѣяться, онъ три раза подлилъ себѣ въ кофе стараго ликера. Послѣ этого онъ снова оживился и пошелъ побродить по бульварамъ. У двери одной изъ редакцій было вывѣшено сообщеніе, и прохожіе обсуждали его.

— Слѣдовало бы начать большое наступленіе, — говорилъ отрывистомъ голосомъ толстый господинъ съ выпученными глазами.

— И тебя прихватить, — крикнулъ ему въ лицо Сюльфаръ.

Всѣ эти штатскіе, которые осмѣливались говорить о войнѣ, выводили его изъ себя, но онъ не менѣе ненавидѣлъ и тѣхъ, которые не говорили о войнѣ, обвиняя ихъ въ эгоизмѣ.

Гуляя вдоль магазиновъ, онъ замѣтилъ въ окнѣ одной табачной лавочки великолѣпную картину, передъ которой онъ въ восхищеніи остановился. Этотъ шедевръ былъ составленъ изъ двѣнадцати подобранныхъ иллюстрированныхъ открытокъ и изображалъ гигантскую женщину въ серебряной кирасѣ, которая держала въ одной рукѣ пальмовую вѣтвь, въ другой горящій факелъ и, казалось, вела за собой хороводъ солдатъ въ сѣромъ, солдатъ въ зеленомъ, солдатъ въ формѣ цвѣта хаки. Ему показалось, что французскій солдатъ похожъ на него, какъ братъ родной, и онъ былъ безконечно польщенъ.

Онъ вошелъ и спросилъ у лавочницы:

— Сколько стоитъ ваша штука?

— Три франка, — сухо отвѣтила хозяйка магазина.

Сюльфаръ поморщился, вспомнивъ, что у него остался только франкъ восемьдесятъ сантимовъ.

— Я хотѣлъ бы только одну нижнюю открытку, — настойчиво сказалъ онъ. — На ней изображенъ солдатъ, который похожъ на меня.

Лавочница пожала плечами.

— Отдѣльно не продается, картину нельзя расчленить, — сухо отвѣтила она.

Сюльфаръ почувствовалъ, что весь краснѣетъ. И яростно ударивъ по прилавку своей искалѣченной рукой, онъ крикнулъ:

— А я, не расчленилъ я свою руку?

Лавочница только моргнула глазами, какъ будто крики эти причиняютъ ей боль, но не приподняла головы и продолжала развѣшивать нюхательный табакъ.

— Но если тутъ есть вернувшіеся съ фронта, они должны понять, какая рана у меня, — обратился Сюльфаръ къ господину, выбиравшему сигары.

Покупатель сдѣлалъ неопредѣленное движеніе головою, отвернулся и сталъ глубоко затягиваться, разжигая сигару. Сидѣвшіе рядомъ за столиками уткнулись въ свои стаканы, а гарсонъ, чтобы ничего не слышать, раскрылъ газету. Сюльфаръ посмотрѣлъ на всѣхъ, понялъ и, уже успокоившись, пожалъ плечами.

— Хорошо, — сказалъ онъ, бросая на прилавокъ полтора франка. — Получите в дайте мнѣ коробку англійскихъ папиросъ, я уже давно курю только простой табакъ.

Днемъ послѣ долгихъ колебаній, пройдя нѣсколько разъ взадъ и впередъ передъ дверью дома, гдѣ жили родители Демаши, не рѣшаясь войти, онъ, наконецъ, навѣстилъ ихъ. При видѣ скорби матери, сердце его сжималось, онъ чувствовалъ себя смущеннымъ, опасался, что ведетъ себя не такъ, какъ нужно, слишкомъ громко говоритъ. Когда онъ уходилъ, мать Демаши поцѣловала его, и Сюльфаръ, чувствуя, что слезы готовы брызнуть у него изъ глазъ, поспѣшно вышелъ. Только консьержка видѣла, какъ онъ плакалъ.

— Жильберъ былъ мой товарищъ, — сказалъ онъ ей, — славный парень.

Онъ отправился въ Левалуа и пошелъ съ пріятелями въ кафэ, и тамъ въ теплой атмосферѣ дыма, дружескихъ голосовъ, среди чоканья стакановъ, онъ почувствовалъ, что горе его разсѣивается.

Мягко развалившись на кожаной скамейкѣ, онъ пилъ маленькими глотками вино, слѣдя за легкими клубами синяго дыма. Посѣтители говорили о войнѣ, держа передъ собой вечернія газеты, и это раздражало его.

Арміи теперь подвигались ежедневно километровъ на десять, тогда какъ въ его время приходилось недѣлями выбиваться изъ силъ, чтобы вырвать нѣсколько сотъ метровъ, и то усѣявъ ихъ сплошь трупами. Когда онъ называлъ мѣста сраженій, трагическія названія, которыя считались безсмертными, оказывалось, что ихъ не знали — эгоистичный тылъ забылъ ихъ. И имъ овладѣвало нѣчто вродѣ ревности и зависти.