Выпивъ глотокъ горячаго рома, онъ поблагодарилъ:

— Это согрѣваетъ. Старина Демаши, я вижу, попрежнему лечить свой желудокъ.

Сюльфаръ, склонившись надъ кружкой, старался прочесть будущее на днѣ ея.

— А война? — спросилъ онъ, — когда же она кончится?

Вьеблэ, прежде чѣмъ отвѣтить, насмѣшливо засмѣялся.

— Ахъ, съ концомъ они запаздываютъ… Ты думаешь, что они объ этомъ говорятъ, — нѣтъ!.. Да въ Парижѣ и не знаютъ уже, что теперь война. Никто о ней не думаетъ, кромѣ матерей, у которыхъ ребята на фронтѣ… Дѣвицы никогда такъ не развлекались. Я встрѣтилъ типовъ, которые зарабатываютъ по двадцати франковъ въ день… Парень, у котораго была маленькая мастерская для починки велосипедовъ, сталъ теперь милліонеромъ, курить сигары съ этикетками, до которыхъ вы не рѣшились бы дотронуться. А эта публика въ кино, въ ресторанахъ, вездѣ… Прошлись бы вы по Елисейскимъ полямъ, посмотрѣли бы на богачей, они еще всѣ тамъ, не безпокойся. Для этихъ людей то же самое, какъ если бы война происходила на Мадагаскарѣ или въ Китаѣ, даю тебѣ слово, что зимняя кампанія ихъ не волнуетъ. Разгулъ, говорю я вамъ, настоящій разгулъ…

— Да, я видѣлъ это во-время отпуска, — подтвердилъ солдатъ послѣдняго призыва.

Разсказчикъ искоса посмотрѣлъ на перебившаго его.

— Ничего ты не видѣлъ, — сказалъ онъ ему. — Въ одну недѣлю нельзя все увидѣть, убѣдиться въ этомъ. Я числился двадцать дней на выздоровленіи, имѣлъ два отпуска по сорока восьми часовъ и одно воскресенье, которое я весело провелъ… А на сборномъ пунктѣ васъ здорово притѣсняютъ… Унтеръ-офицеры всячески стараются не попасть на фронтъ и выжимаютъ изъ васъ соки: утреннія маршировки, ночныя маршировки, дежурства, упражненія. Однажды въ субботу я былъ въ мрачномъ настроеніи, и, вернувшись на сборный пунктъ, разнесъ ихъ всѣхъ; я имъ сказалъ, что мнѣ надоѣли тыловые ловкачи, уклоняющіеся отъ фронта, и попросилъ скорѣе отправить меня… Три дня мы пробыли на дивизіонномъ сборномъ пунктѣ, и вотъ я здѣсь…

— Жаль, что тебя опять не назначили къ намъ, — пожалѣлъ Мару.

— Къ моему пріятелю Морашу?.. Нѣть, это дудки.

Дождь прекратился. Передъ брустверомъ взорвалась граната. Затѣмъ другая, и отблескъ ея рѣзко освѣтилъ согнувшіяся спины караульныхъ, потомъ третья… Въ нѣмецкихъ окопахъ потрескивала легкая ружейная стрѣльба, чтобы заглушить шумъ бросаемыхъ гранатъ.

Рикордо влѣзъ на мѣшки съ землей и смотрѣлъ на равнину, на которой то тутъ, то тамъ вспыхивали огни. Когда ружейная стрѣльба прекратилась, грохочущіе взрывы гранатъ стали слышны отчетливѣе. Всѣ спрятали головы.

— Это для того, чтобы мы вышли изъ землянки. Теперь они начнутъ здорово садить… Ну, всѣ подъ прикрытіе!

Всѣ сгрудились на ступенькахъ землянки. Просвистѣвшіе 210-мм. снаряды какъ кулаками подтолкнули заднихъ. Втискивались въ землянку, ничего не видя.

— Зажгите, чортъ возьми… У кого зажигалка?

Свѣча освѣтила обширную низкую землянку, которая, казалось, выгнулась, чтобы выдержать тяжесть на своихъ плотныхъ подпорахъ. Наверху гремѣло сильнѣе, и при каждомъ ударѣ чувствовалось, какъ дрожатъ балки.

— Остался ли караульный наверху? — спросилъ Рикордо, фатоватое лицо котораго блестѣло при свѣтѣ свѣчи.

Никто не отвѣтилъ.

— Есть караульные на переднемъ посту.

— Этого мало, надо назначить кого-нибудь. Очередь твоему отдѣленію, Мару.

Капралъ изъ принципа проворчалъ: „понятно“… и спросилъ насъ: „Чья очередь идти?“

Новый солдатъ тотчасъ заявилъ:

— Не моя… Буффіу еще не былъ караульнымъ.

Бывшій кашеваръ забился въ уголъ между двумя рядами мѣшковъ.

— А почему же именно я, — запротестовалъ онъ плачущимъ голосомъ, поворачивая къ намъ свое толстое жалкое лицо. — Но, вѣдь, не назначать же меня одного караульнымъ?.. Я почти ничего не вижу ночью, одного глаза какъ будто нѣтъ…

— Довольно, Буффіу, — прервалъ его Рикордо, — бюро жалобъ закрыто.

— Все-таки, — пробормоталъ тотъ, — я нахожу, что было бы полезнѣе теперь окопаться.

Маленькій Брукъ съ омерзѣніемъ посмотрѣлъ на толстяка.

— Ну, я пойду, — заявилъ онъ, — пойду вмѣсто тебя… Знаю, что ты замышляешь, но это ничего.

Онъ взобрался по лѣстницѣ. Когда онъ выходилъ, особенно сильный ударъ потрясъ землянку, слегка освѣтивъ ее.

— Брукъ! — встревоженно окликнулъ его Мару.

Сверху спокойный голосъ отвѣтилъ:

— Не безпокойся…

Это былъ методичный, неумолимый обстрѣлъ, снаряды слѣдовали безостановочно одинъ за другимъ, взрывая землю метръ за метромъ. Стоя у подножья лѣстницы, Рикордо считалъ взрывы.

Слышны были только глухіе раскаты, и иногда болѣе близкій трескъ, который проникалъ въ самую землянку. Тогда Мару бросался къ лѣстницѣ, взбирался на нѣсколько ступенекъ и звалъ:

— Брукъ!

Глухой голосъ отвѣчалъ:

— Есть, есть…

Подъ вліяніемъ адской бомбардировки мы на мгновеніе отупѣли. Сидѣли забитые, опустивъ руки между колѣнями, съ пустой головой. Мы утоляли жажду изъ консервной коробки, передавая ее изъ рукъ въ руки. Затѣмъ, мы заговаривали коротко, быстро, все быстрѣе.

Но ужасный таранъ, казалось, еще приблизился, яростно грохоча, и всѣ замолчали. Мнѣ казалось, что я чувствую у моего плеча біеніе сердца Жильбера. Буффіу съ головой завернулся въ одѣяло, чтобы ничего не видѣть. Мы покорно ждали.

Раздался сильный взрывъ, желѣзный грохотъ, и порывъ вѣтра задулъ нашу свѣчу. Наступила темнота, и сильная тревога охватила насъ. Мару, сначала оглушенный, быстро взобрался по лѣстницѣ.

— Брукъ! Брукъ… — звалъ онъ.

Голосъ его послышался наверху, затѣмъ удалился… Онъ вернулся, когда зажигали опятъ свѣчу. Она освѣтила его поблѣднѣвшее лицо подъ полоской тѣни отъ каски.

— Кому-нибудь нужно выйти, — сказалъ онъ просто сдавленнымъ голосомъ. — Твоя очередь, Демаши.

Жильберъ отвѣтилъ: „Хорошо“. Онъ надѣлъ каску, которую до того снялъ, взялъ винтовку, слегка кивнулъ мнѣ головой и полѣзъ наверхъ.

Едва онъ вышелъ, два взрыва заставили его пригнуться, и что-то, не то камень, не то осколокъ, ударилось о его шинель. Въ окопѣ передъ нимъ все было перевернуто, онъ перепрыгнулъ черезъ мѣшки и зашагалъ по липкой землѣ.

Брукъ не шевелился. Онъ полусидѣлъ на выступѣ стѣнки, вытянувъ руку на брустверъ, и казалось продолжалъ дремать, склонивъ голову; воротникъ его былъ плохо застегнутъ, и капли дождя текли по его худой груди. Ничего не было замѣтно: двѣ тонкія красныя струйки текли изъ его ноздрей, и это было все.

Снаряды теперь падали лѣвѣе, не такъ регулярно, не такъ яростно. Взрывы раздавались рѣже…

Дождь снова собирался, дневной свѣтъ былъ ослѣпительный, изсиня бѣлый. На землѣ были желтоватыя лужи отъ дождя, онѣ морщились отъ налетѣвшаго вѣтра, и круги расходились по нимъ отъ изрѣдка падавшихъ капель. Не надѣялся ли дождь смыть всю эту грязъ, вымыть эти лохмотья, омыть эти трупы? Сколько бы слезъ не лилось съ неба, разразись даже потопъ, ничто не смоется. Нѣтъ, цѣлое столѣтіе дождей не смоетъ всего этого.

Передъ нами нѣтъ никакого загражденія, ни одного кола, ни одной желѣзной проволоки. Бугры, ямы, исковерканная земля, усѣянная осколками, и въ тысяча двустахъ метрахъ роща, которую предстояло взять и отъ которой остался только рядъ ободранныхъ стволовъ.

Говорили, что наступленіе назначено на восемь часовъ, но въ точности никто ничего не зналъ.

Свернувшись подъ одѣялами, солдаты еще дремали, и посланные изъ службы связи шагали второпяхъ черезъ нихъ, не зная, живые ли это или мертвые.

— Это убитый?

— Нѣтъ еще, подожди до вечера, — ворчалъ человѣкъ, подбирая ноги.

Разговоровъ не слышно было. Нѣкоторые ѣли, и на хлѣбъ ихъ стекали дождевыя капли съ касокъ, другіе, согнувшись, ждали, молча, ни на что не глядя.

Между взрывами тяжелая давящая тишина наступала въ окопѣ, и, когда я смотрѣлъ на лица товарищей, мнѣ казалось, что въ глазахъ ихъ можно прочесть одну и ту же мысль, какъ бы отраженіе блѣдно-синяго неба.

Вдругъ стали передавать команду: