Демаши отыскалъ среди бѣлыхъ и черныхъ крестовъ крестъ Нури, убитаго восемь дней тому назадъ въ лѣсу Десурсъ. Маленькій Галенъ смастерилъ его изъ большой доски отъ ящика, сломанной пополамъ, и Жильберъ узналъ его сзади по надписи на доскѣ: „Шампанское“… У подножья кто-то вдавилъ трубку отъ снаряда, въ которой увядалъ букетъ ландышей. Демаши выбросилъ его и положилъ цвѣты шиповника.

Онъ закрылъ глаза и сталъ вспоминать Нури, какимъ онъ видѣлъ его въ послѣдній разъ. Онъ былъ раненъ въ животъ и, такъ какъ санитары не приходили, всю ночь хрипѣлъ и стоналъ въ землянкѣ, иногда поворачивая къ намъ свою худую голову, шепча:

— Я вамъ мѣшаю спать, бѣдняги, а?

Рано утромъ онъ умеръ. Ночная стрѣльба прекратилась, пушки еще не стрѣляли. Въ лѣсу пѣлъ зябликъ. И среди этого покоя мы сильнѣе почувствовали эту смерть.

Чтобы похоронить его какъ слѣдуетъ, отдѣленіе рѣшило отнести его въ тылъ. За обѣдомъ пошли четыре человѣка вмѣсто двухъ, неся по очереди большое тѣло, завернутое въ темное одѣяло, а за ними шелъ Демаши, неся бѣлый крестъ подъ мышкой, а въ другой рукѣ котелъ.

Послѣ смерти Нури прибыло два письма на его имя. Можно было вернуть ихъ обратно съ суровымъ оповѣщеніемъ о смерти въ углу конверта: „Не могло быть вручено адресату“. Демаши рѣшилъ лучше взять ихъ со собой. Онъ вынулъ ихъ изъ патронной сумки, не вскрывая, разорвалъ, и надъ этой казенной могилой солдата, квадратной, какъ казарменная койка, онъ разбросалъ обрывки письма, чтобы тотъ могъ, по крайней мѣрѣ, спать вѣчнымъ сномъ подъ словами изъ родныхъ устъ.

Этотъ товарищъ теперь, когда онъ погибъ, былъ ему еще дороже. Онъ жалѣлъ, что недостаточно любилъ этого высокаго парня, робкаго и мягкаго, не относился къ нему лучше. Онъ сохранилъ имена нѣкоторыхъ товарищей, затерянныхъ на маленькихъ кладбищахъ Шампани или Эны, или на случайномъ клочкѣ земли, между позиціями, и мысленно бесѣдовалъ съ ними, выслушивая жалобы этихъ людей, которыхъ онъ иногда недолюбливалъ, когда они были живы, за ихъ грубость, за неповоротливость ихъ мысли. Всѣхъ ихъ онъ помнилъ и любилъ вспоминать о нихъ теперь, когда въ забывчивой памяти ихъ товарищей отъ нихъ оставалось лишь одно, ничего не говорящее, имя.

— Эй, старина, — крикнулъ ему санитаръ, который увидѣлъ, какъ онъ уходитъ, — не разгуливай здѣсь. Сегодня они разозлились, все время жарятъ.

Онъ пошелъ вдоль рѣки медленно, не торопясь добраться до мѣста, куда онъ направлялся. Въ этотъ вечеръ онъ предпочелъ бы остаться одинъ.

Первые дома съ садами подъ паромъ, составлявшими продолженіе полей, были почти годны для жилья, хотя порядкомъ разрушены, съ снесенными снарядами черепицами. Но за межой начинался разгромъ.

Сколько бы артиллерія ни обстрѣливала мѣстность, всегда что-нибудь останется: часть стѣны съ обоями въ цвѣтахъ и съ двумя, рядомъ висящими, фотографіями въ черныхъ рамкахъ; свѣжевыкрашенная дверь, красующаяся среди обломковъ песчаныхъ камней, мраморный каминъ, уцѣлѣвшій и стоящій на трехъ штукахъ паркета.

По этимъ обломкамъ Демаши представлялъ себѣ, какъ выглядѣла раньше эта мѣстность. Это была не деревня, не село, а скорѣе уголокъ для отдыха, мирное дачное мѣсто. Фермъ не было, были виллы, которыя можно было, несмотря ни на что, распознать по тремъ каменнымъ ступенямъ подъѣзда, по остаткамъ розоваго фасада, съ котораго осколками снесена живопись.

Спотыкаясь, шелъ онъ по главной улицѣ съ разгромленными лавками и развалинами домовъ по обѣимъ сторонамъ. Изъ-подъ развалинъ, съ лѣстницъ, ведущихъ въ погреба, слышались голоса, смѣхъ, ржаніе лошади, визжаніе скрипки.

За обломками стѣны присѣвшіе на корточки кашевары старались развести огонь безъ дыма, и, когда снарядъ съ шумомъ проносился по воздуху, они только съ любопытствомъ поворачивали голову. Когда хочется поджареннаго картофеля, стоитъ рискнуть кое-чѣмъ.

— „Кафэ моряковъ“? — крикнулъ имъ Демаши.

— Дальше, налѣво.

Онъ поспѣшилъ дальше, ибо неподалеку въ развалины упалъ снарядъ, поднявъ столбъ, мусора и дыма. Онъ надѣялся, что вывѣска еще уцѣлѣла на верхушкѣ фасада, но около каменнаго моста, который обстрѣливали нѣмцы, осталась только груда камней и раздробленныхъ балокъ вокругъ большой красной крыши, на которую снаряды не попадали. Однако, черезъ отдушины доносился шумъ голосовъ. Онъ наклонился и спросилъ:

— „Кафэ моряковъ“?

— Рядомъ… У двери стоитъ клѣтка.

Онъ осмотрѣлся кругомъ, но ничего не увидѣлъ. Надъ церковью разорвались шрапнели, и онъ разсердился: „Нѣтъ нигдѣ клѣтки!“

Осколки пронеслись и упали, какъ градины, на черепицы. Онъ выпрямился и тотчасъ напрягъ слухъ:

— А! они тамъ…

Онъ узналъ голосъ Сюльфара, который, повидимому, дружески объяснялся съ Лемуаномъ.

— Что! — оралъ онъ. — Но, несчастный, ты ползалъ еще на четверенькахъ, когда я уже носилъ лаковые штиблеты.

По этимъ крикамъ Демаши отыскалъ лѣстницу и бросился туда. Дѣйствительно, при входѣ стояла большая клѣтка, и въ уголъ ея забился худой нахохлившійся воронъ, уткнувъ длинный клювъ въ перья и наблюдалъ за разгромомъ своимъ круглымъ глазомъ.

По поводу этого ворона и происходилъ споръ въ подвалѣ „Кафэ моряковъ“, гдѣ нашъ взводъ ожидалъ смѣны, пробывъ только три дня на передовой позиціи.

— Вотъ спросите у Демаши, — закричалъ Сюльфаръ, завидѣвъ своего друга, который старался осмотрѣться въ темнотѣ подземелья, — спросите у него, правда ли, что вороны живутъ сто лѣтъ.

— Тебѣ не пришлось ихъ столько видѣть, сколько ихъ у меня было, я вынималъ ихъ прямо изъ гнѣздъ, — спокойно возразилъ Лемуанъ, сидя на перепиленной пополамъ бочкѣ, изъ которой сдѣлали лохань. — Ты не знаешь, что говоришь: воронъ самая глупая птица.

— Это не мѣшаетъ ему долго жить, и этотъ воронъ видѣлъ больше войнъ, чѣмъ ты, можетъ быть, онъ видѣлъ революцію и 1870 годъ… Надо накормить его.

И, взявъ кусокъ обезьяньяго мяса, ломтикъ сыра и краюху хлѣба, которую ему кто-то кинулъ, онъ сталъ кормить своего ворона, которому и не нужно было столько.

Демаши внезапно почувствовалъ себя счастливымъ. Сюльфаръ приберегъ для него хорошее мѣсто на тюфякѣ, и онъ сможетъ отдохнуть, почитать, помечтать.

Большой погребъ выходилъ на рѣку двумя длинными решетчатыми отдушинами. Утромъ вмѣстѣ съ разсвѣтомъ входилъ туда холодный туманъ отъ воды.

Чтобы что-нибудь разобрать въ полутемномъ подвалѣ, чтобы писать, мы зажигали свѣчу и, покапавъ на столикъ изъ краснаго дерева, прикрѣпляли ее. Чего только не было въ этомъ погребѣ: стулья, кровати, столы, ящики изъ-подъ бутылокъ, которые мы превратили въ шкафы, матрацы, и даже качалка, на которую цѣлился Буффіу, намѣреваясь употребить ее на растопку. Съ самаго начала войны никогда нашей ротѣ не приходилось спать такъ удобно. Цѣлыми днями солдаты упивались своимъ счастьемъ, забившись въ свой уголъ, пачкая подстилку грязными башмаками и закинувъ голову на пуховую подушку.

Ходили въ гости изъ подвала въ подвалъ. Всѣ они были хорошо меблированы. Ни въ домахъ, ни подъ развалинами, невидимому, уже ничего не осталось: мало-по-малу все перенесли въ подвалы, или въ лѣсъ, въ окопы. По вечерамъ приходили солдаты, мелькали, какъ тѣни, и уходили, нагруженные столами, стульями, тюфяками. Мѣстечко какъ бы переѣзжало, перевозя мебель за мебелью, и въ лѣсу Десурсъ встрѣчались странныя землянки съ дверью въ стилѣ Ренессансъ, съ скульптурными украшеніями. Придя на смѣну въ окопъ, мы нашли тамъ ивовое кресло и красный пуховикъ. У подпрапорщика Бертье былъ диванъ и большое, треснувшее посерединѣ, зеркало, на которомъ какой-то легковѣрный воинъ нацарапалъ: — „Еще три мѣсяца, и въ запасъ“.

На краю дороги стояло даже піанино, которое кто-то въ отчаяніи бросалъ на полдорогѣ къ лѣсу, и по вечерамъ, поджидая провіантскія повозки, кашевары наигрывали подъ сурдинку однимъ пальцемъ.

На этомъ лѣсномъ участкѣ на передовыхъ позиціяхъ было не особенно опасно. Иногда то тутъ, то тамъ падали случайные снаряды, — такъ былъ убитъ Нури, — можно было нарваться на пулю, когда отправлялись за ландышами между двумя окопными ходами, вотъ и все.