Я пытаюсь проникнуть въ будущее, увидѣть то, что будетъ послѣ войны, въ томъ туманномъ и позлащенномъ, какъ лѣтняя заря, грядущемъ.

Доживемъ ли мы до него? И что дастъ оно намъ? Смоемъ ли мы когда-нибудь съ себя это долгое страданіе? Забудемъ ли мы когда-нибудь это горе, эту грязь, эту кровь, это рабство?

Бурланъ всталъ и пошелъ за скрипкой. Онъ самъ смастерилъ ее изъ коробки отъ сигаръ и двухъ струнъ, которыя онъ выписалъ изъ Парижа, и этой игрушкѣ, этому цирковому инструменту мы обязаны нашими лучшими вечерами.

Онъ настраиваетъ ее — два жалобныхъ звука — и всѣ умолкаютъ.

Музыка — нашъ общій другъ. Онъ играетъ adagio изъ Патетической Симфоніи Бетховена. Все стихаетъ… Музыка страстная и нѣжная, какъ наши сердца. Есть ли что-нибудь патетическое въ этихъ трепетныхъ звукахъ? Нѣтъ… Это томительная прекрасная мечта. И потомъ, не все ли равно, что онъ играетъ… Мысль не слѣдитъ за музыкой. Это канва, на которой наши грезы вышиваютъ узоры.

Бертье слушаетъ, сложивъ руки, пріоткрывъ ротъ. Жильберъ закрылъ глаза сплетенными пальцами, и виденъ только его прямой лобъ упрямаго ребенка.

Сюльфаръ принялъ серьезный видъ, на лицѣ его сосредоточенное выраженіе, какъ будто онъ силится понять. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видѣть.

Затѣмъ Жильберъ, у котораго красивый голосъ, поетъ вполголоса романсы, и всѣ мы подпѣваемъ ему. И мы вспоминаемъ Парижъ, прекрасный Парижъ осенью, когда мокрые отъ дождя тротуары отливаютъ при свѣтѣ фонарей.

Мы поемъ послѣднія парижскія пѣсенки, голоса наши крѣпнутъ. Откинувшись на спинки стульевъ, мы беззаботно оремъ отъ избытка радости. Уже не слышна скрипка Бурлана, заглушенная нашимъ шумнымъ хоромъ…

— Слушайте!

Наступило внезапное молчаніе. Бурланъ остановился съ приподнятымъ смычкомъ. Лица удивленно вытянулись… Мы тревожно прислушиваемся.

Что это такое?

Опять такой же ударъ кулакомъ въ дверь, и чей-то голосъ раздается въ ночи.

— Раненый!

Быстро открываютъ дверь; онъ входитъ, и глаза его начинаютъ мигать.

Онъ блѣденъ, подъ большими глазами у него огромные круги. Лѣвая рука лежитъ на перевязи изъ большого грязнаго платка, на которомъ расплывается красное пятно, и, когда онъ идетъ, кровь, просочившись до его неподвижной кисти, капаетъ на землю.

— Нѣтъ, не надо рома. Я предпочитаю вино.

Рука Монпуа дрожитъ, когда онъ подноситъ ему вино. Молча, чувствуя неловкость, мы окружаемъ товарища. Энергія его упала, онъ тяжело опустился на стулъ. Слышно только бульканье вина въ его засохшемъ горлѣ.

Собака проснулась. Она встаетъ, нюхаетъ слѣдъ и каплю за каплей вылизываетъ съ пола еще теплую кровь.

Еще шесть дней, шесть дождливыхъ дней въ окопахъ, и вотъ мы снова на фермѣ.

Я пишу. Монпуа, съежившись, согнувъ спину, сидитъ у самой печки, трубка его потухла. Слышно только, какъ закипаетъ супъ, и какъ тяжело дышитъ старикъ.

Я нахожу, что онъ измѣнился со времени наступленія. Онъ не шутитъ съ нами, какъ бывало раньше. Цѣлыми часами онъ молча сидитъ на своемъ низкомъ стулѣ и, когда мы говоримъ между собою, онъ поворачиваетъ голову и слушаетъ насъ съ такимъ видомъ, какъ будто опасается какой-нибудь грубой выходки.

Жена его говоритъ, что онъ боленъ. Однако, онъ не жалуется. Она ворчитъ, что онъ не хочетъ обращаться къ врачу, и самъ лечитъ себя какими-то отварами изъ травъ.

Что съ нимъ? Я часто думаю объ этомъ. Конечно, но его осунувшимся чертамъ, по лихорадкѣ, отъ которой онъ дрожитъ по вечерамъ, видно, что онъ боленъ, но мнѣ этого недостаточно. Мнѣ кажется, что подъ этимъ убитымъ видомъ скрывается что-то другое; не только недомоганіе заставило его такъ сгорбиться и сидѣть цѣлый день, молча, передъ печкой. Не видно, чтобы онъ страдалъ. Онъ погруженъ въ раздумье, вотъ и все.

Онъ уже больше не разспрашиваетъ насъ, какъ бывало, о новыхъ окопахъ, о нашихъ работахъ, о патруляхъ, обо всемъ, что такъ интересовало его. Наоборотъ, когда мы заговариваемъ объ этомъ, у него всегда находится предлогъ, чтобы удалиться, или онъ опускаетъ голову и полузакрываетъ глаза, какъ бы стараясь забыться. Не я одинъ замѣтилъ это.

— Бѣдняга, кажется, ему тяжело слушать, когда говорятъ о наступленіи, — сказалъ мнѣ, сжалившись надъ нимъ, Жильберъ.

Это правда. Ни разу онъ не говорилъ съ нами о наступленіи, ни разу онъ не подошелъ къ намъ послушать разсказы о немъ. Когда говорятъ о наступленіи, онъ не поведетъ даже глазомъ. Только замѣтно, какъ спина его еще сильнѣе сгибается и ниже склоняется голова… Я вижу только его спину, его широкую круглую спину, за которой, мнѣ чудится, таится какое-то суровое вниманіе. Можно поклясться, что онъ дремлетъ, но, однако, онъ слушаетъ, я увѣренъ, что онъ слушаетъ.

Однажды вечеромъ Бертье разсказывалъ сержанту изъ обоза, какъ имъ пришлось отступать по изгибу траншеи. Онъ съ нѣсколькими солдатами прикрывалъ движеніе, стрѣляя по сѣрымъ спинамъ нѣмцевъ, пересѣкавшихъ поле, и забрасывая траншею обломками рогатокъ, бревнами и всѣмъ, что попадалось. По прямымъ же линіямъ онъ заставлялъ своихъ людей бѣжать, боясь продольнаго огня, и такъ какъ они оглядывались, то спотыкались о трупы и съ проклятіями падали. Къ счастью, раненыхъ уже вынесли, иначе было бы уже слишкомъ поздно. По дорогѣ до самой первой линіи они наткнулись только на одного раненаго. Онъ сидѣлъ на брустверѣ, спустивъ ноги, какъ на краю канавы, не опасаясь уже пуль, и кричалъ жалобно, долго, упорно: „Я ничего не вижу… Не оставляйте меня… Я ничего не вижу!..“ Съ виска у него текла вдоль щеки широкая красная струйка. Онъ слыхалъ, какъ бѣгутъ мимо и, догадавшись, конечно, что отступаютъ, онъ побѣжалъ за отступающими, сначала согнувшись, почти на четверенькахъ, затѣмъ выпрямившись, спотыкаясь, нащупывая темноту своими невѣрными руками. Минуту ихъ преслѣдовала его мольба: „Не оставляйте меня, товарищи, клянусь вамъ, я не буду кричать“… Затѣмъ, шагнувъ въ яму въ траншеѣ, слѣпой, вытянувъ руки, камнемъ свалился въ свою могилу. Поворачивая за уступъ, они услышали сухой трескъ маузера. Конечно, кто-то изъ состраданія пристрѣлилъ его.

Я случайно взглянулъ на Монпуа во время разсказа Бертье. Онъ слегка приподнялъ голову и слушалъ, странно расширивъ глаза, большіе неподвижные глаза. Но онъ увидѣлъ меня и тотчасъ опустилъ голову, снова погрузившись въ дремоту.

Этотъ подмѣченный мною взглядъ не имѣетъ значенія, а все-таки съ того вечера странныя мысли приходятъ мнѣ въ голову. Инстинктивно, противъ воли, я слѣжу за старикомъ.

О чемъ думаетъ онъ цѣлыми днями? Мнѣ кажется, теперь я знаю о чемъ. Это даже не догадка, это только неясная тревога, необоснованное безпокойство, начинающее принимать какую-то форму. Но умъ мой сопоставляетъ маленькіе факты, обыкновенныя совпаденія. Я слѣжу теперь за его малѣйшими жестами, какъ будто я долженъ раскрыть что-то.

Иногда я стараюсь разсѣять это настроеніе. Но, вѣдь, это же глупо, зачѣмъ искать чего-то романическаго и необыкновеннаго въ этомъ больномъ старикѣ? Однако… Сомнѣніе принимаетъ болѣе опредѣленныя формы, это какъ будто какое-то предчувствіе, съ которымъ разумъ не можетъ бороться. Онъ, должно быть, чувствуетъ преслѣдующее его напряженное вниманіе и не любитъ оставаться со мной наединѣ. Онъ, кажется, боится, какъ бы я не заговорилъ съ нимъ.

Почему я вбилъ себѣ въ голову, что онъ боится проходить мимо сарая, гдѣ сложены пожитки убитыхъ? Однажды, когда онъ проходилъ мимо, я догналъ его. Бѣлье высыпалось изъ мѣшковъ и валялось чуть не на самой дорогѣ.

— Смотрите, — сказалъ я ему, — вотъ сумка длиннаго Верона. Это высыпались оттуда письма его матери. Она была въ больницѣ. Бѣдная старушка морила себя голодомъ, чтобы высылать ему нѣсколько грошей, вязаное бѣлье… Тутъ однимъ выстрѣломъ убиты двое: и онъ и его мать.

Онъ обернулся весь блѣдный.

— Не слѣдовало бы мнѣ это разсказывать, парень. Мой сынъ тоже солдатъ.

Не зная, что сказать, я далъ ему уйти, не рѣшаясь слѣдовать за нимъ. Вечеромъ я колебался, толкнуть ли мнѣ дверь столовой, откуда доносился его задыхающійся голосъ. Я вошелъ вмѣстѣ съ Бурланомъ. Старикъ спрашивалъ у Жильбера: