Вскорѣ возвращаются товарищи, спасаясь отъ вечерняго холода въ окопахъ. Зажигается другая свѣча, и, присѣвъ на корточки вокругъ нея, они начинаютъ играть въ карты. Но скоро бросаютъ; въ этотъ вечеръ сердце не лежитъ къ игрѣ.

— Я такъ и думалъ, что будетъ наступленіе, — заговорилъ первый Лемуанъ.

Лихорадочное настроеніе у нихъ улеглось; теперь они говорятъ о наступленіи съ покорностью, почти съ безразличіемъ.

— Чего тамъ! Выбьемъ ихъ изъ лѣсу, — восклицаетъ Брукъ, который чудомъ не спитъ еще. — Бывало и хуже…

Бреваль запечаталъ письмо. При свѣтѣ свѣчи я вижу, какъ худой подбородокъ его вздрагиваетъ.

— Если бы только послѣ этого насъ отпустили домой, — вздыхаетъ онъ. — Домой! вернуться къ себѣ!.. — Лица у всѣхъ внезапно озарились, на губахъ показалась улыбка.

— Скажи, пожалуйста, Лемуанъ, — спрашиваетъ Сюльфаръ, — предположимъ, тебѣ говорятъ: можете идти домой, только вы должны всю дорогу пятиться назадъ, въ полной аммуниціи, да кромѣ того, съ толстымъ бревномъ на спинѣ и безъ башмаковъ, — ты пойдешь?

— Конечно, пойду, — безъ колебанія соглашается Лемуанъ. — А ты, если бы тебѣ сказали: война для тебя будетъ кончена, только ты не будешь имѣть права пить ни вина, ни водки до самой смерти? Что ты на это отвѣтилъ, бы?

Сюльфаръ раздумываетъ минуту, смутная борьба происходитъ въ его душѣ.

— Гмъ… Я могъ бы все-таки пить сидръ, не правда ли?.. И потомъ это не помѣшало бы мнѣ иногда хватить глотокъ рому. Я согласился бы.

И вотъ они пустились въ безсмысленныя предположенія, нелѣпыя гипотезы, о которыхъ они говорятъ часами, убаюканные сказочными надеждами. Они выдумываютъ невозможный торгъ, поразительныя условія, которыя будто бы генералъ лично предлагаетъ имъ за ихъ освобожденіе. И какъ бы чудовищны ни были эти условія, они всегда соглашаются.

Отъ предположенія къ предположенію они доходятъ до того, что предлагаютъ за свое освобожденіе какой-нибудь членъ тѣла, пожертвовать частью, чтобы спасти остальное. Каждый выбираетъ себѣ рану: глазъ, руку, ногу.

— Я, — сказалъ почесываясь Брукъ, — отдалъ бы лѣвую ногу… Для работы она мнѣ не нужна… И лучше вернуться съ одной ногой, чѣмъ совсѣмъ не вернуться.

— Я предпочелъ бы, чтобы мнѣ прострѣлили глазъ, — сказалъ Фуйяръ. — Во первыхъ, зачѣмъ намъ два глаза? Однимъ такъ же хорошо видно… Даже лучше, — доказательство то, что прикрываютъ одинъ глазъ, чтобы лучше разглядѣть.

Они разсуждаютъ основательно, вдумчиво, каждый отстаиваетъ свои доводы, и на словахъ они съ готовностью вырѣзываютъ куски своего живого мяса, спокойно торгуютъ частями своего тѣла, заботливо отыскивая наиболѣе подходящія мѣста.

— Нѣтъ, глаза нельзя трогать, — заявляетъ Сюльфаръ, у котораго свои принципы. — Самое лучшее это немного покалѣчить ногу.

Упрямый Брукъ не соглашается.

— Лучше всего лишиться одной ноги.

— А я, — говоритъ Гамель, — не отдамъ имъ ни ноги, ни руки, ничего… И пусть лучше бошъ и не суется ко мнѣ, а то я ему проткну животъ, какъ тому подъ Курси.

Они умолкаютъ и задумываются. Не видится ли имъ уже, какъ они бѣгутъ по полю, вобравъ голову въ плечи, согнувъ спину подъ градомъ смертоносныхъ свистящихъ пуль?

Мнѣ не хочется ложиться спать: я едва успѣю сомкнуть глаза. Я беру мѣшокъ изъ-подъ картофеля и всовываю въ него ноги, чтобы не было холодно. Затѣмъ, натянувъ одѣяло до глазъ, засунувъ руки подъ мышки, я задумчиво смотрю на гаснущее пламя свѣчи.

Остальные поговорили еще минуту и затѣмъ замолчали. Теперь они спятъ. Опершись на локоть, я смотрю на нихъ; ихъ едва видно, я скорѣе угадываю, гдѣ они. Они спятъ безъ тяжелыхъ сновидѣній, какъ въ прошлыя ночи. Дыханіе ихъ смѣшивается; тяжелая одышка маневровъ, хрипѣніе больныхъ, равномѣрные вздохи, какъ у дѣтей. Затѣмъ мнѣ кажется, что я уже не слышу ихъ дыханія, что оно поглощено черной мглой. Какъ будто они умерли… Нѣтъ, я не могу видѣть, какъ они спятъ. Тяжелый сонъ, объявшій ихъ, слишкомъ похожъ на иной сонъ. Такіе вытянутыя или сведенныя судорогой лица землистаго цвѣта я видѣлъ вокругъ окоповъ, и тѣла въ такой же позѣ спятъ вѣчнымъ сномъ на голыхъ поляхъ. Темное одѣяло натянуто на нихъ, какъ въ тотъ день, когда двое товарищей понесутъ ихъ вытянувшіеся трупы. Мертвецы, всѣ они мертвецы… И я не рѣшаюсь уснуть, чтобы не умереть, какъ они.

Внезапно Бреваль просыпается съ дикимъ крикомъ и испуганно поднимается. Минуту онъ сидитъ, опершись на вытянутыя руки, еще не очнувшись отъ тяжелаго сна. Онъ силится засмѣяться.

— Я не шучу, мнѣ снилось, что боши…

Кто-то ворчитъ. Остальные не проснулись.

— Что же никто не погасилъ свѣчу? Наплевать, пусть горитъ…

Онъ ложится, съеживается, снова засыпаетъ. Свѣча послѣдней вспышкой освѣщаетъ вдругъ землянку… Все погрузилось въ темноту… Я имъ завидую теперь. Такъ хорошо здѣсь подъ прикрытіемъ, ногамъ тепло, все тѣло отдыхаетъ. Заснуть?.. Послѣзавтра? Ба! это еще далеко…

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Кто-то отодвинулъ край палатки:

— Жакъ… Фуйяръ… Пора.

Уже!.. Я расталкиваю Фуйяра, онъ ворчитъ, мы ощупью отыскиваемъ ружья. Выходимъ. Какъ холодно! Товарищъ, разбудившій меня, съ головой, укутанной одѣяломъ, лязгаетъ зубами.

— Ничего новаго?

— Нѣтъ… Долженъ выйти патруль… Спокойной ночи.

Ничего не видно; въ окопѣ темно, едва видны дремлющіе караульные. Я просовываю ружье въ амбразуру. Три часа предстоитъ мнѣ провести здѣсь… Поверхъ насыпи не видно въ десяти шагахъ. Взглядъ проникаетъ въ темноту до спутанной проволочной сѣти, гдѣ качаются колья, и дальше ничего не видитъ. Я тупо гляжу и ничего не разбираю. Я вглядываюсь въ ночь, и мнѣ холодно. Какъ будто ледяной вѣтеръ скользитъ по моимъ рукамъ и пронизываетъ меня. Тогда я начинаю танцовать, переступая съ ноги на ногу, крѣпко сжимая одѣяло.

Изъ землянокъ доносится дыханіе спящихъ; кажется, что окопы стонутъ, какъ больной ребенокъ. Я коченѣю и снова начинаю танцовать, какъ медвѣдь, передъ черной амбразурой, не думая ни о чемъ, считая только минуты. Караульные, носъ къ носу, болтая, тяжело скачутъ со скрещенными руками или отбиваютъ тактъ ногой. Отъ этого мѣрнаго шума ночь оживаетъ. Подъ ударами подбитыхъ гвоздями башмаковъ гулко звучитъ растрескавшаяся земля. Весь окопъ танцуетъ въ эту ночь. Весь полкъ танцуетъ наканунѣ боя, вся армія должна танцовать, вся Франція танцуетъ отъ моря до Вогезъ… Какое прекрасное сообщеніе можетъ дать генеральный штабъ завтра!

Я усталъ и пересталъ танцовать. Опершись на парапетъ, я отдаюсь неяснымъ думамъ… Затѣмъ, голова моя вдругъ падаетъ, и я выпрямляюсь… Это глупо, я едва не заснулъ. Я смотрю на часы на рукѣ, остается еще два часа. Я не выдержу до полуночи, никакъ не выдержу. Я съ завистью прислушиваюсь къ храпу товарища, уткнувшагося въ свою нору. Если бы можно было лечь около него, на теплую солому, положить голову на мѣшокъ съ землей и заснуть… При мысли объ этомъ глаза мои сладостно слипаются…

Нѣтъ, шутки въ сторону… Я встряхиваюсь и пытаюсь смотрѣть въ черную дыру амбразуры; все еще ничего не видно. И притомъ слишкомъ спокойно, ни одного снаряда; можно подумать, что боши ушли.

Тукъ! раздается сухой ружейный трескъ съ нѣмецкихъ позицій. Затѣмъ вскорѣ другой… Люди, задумчиво стоявшіе въ амбразурахъ, выпрямились. Мы тревожно слушаемъ. Проходитъ минута, затѣмъ раздается нѣсколько безпорядочныхъ ружейныхъ выстрѣловъ и стрѣльба усиливается.

Они обстрѣливаютъ патруль!

Вся передовая германская линія противъ насъ стрѣляетъ: пули свистятъ, проносясь очень низко надъ окопомъ и нѣкоторыя ударяются о насыпь, какъ удары хлыста. Среди шума ружейныхъ выстрѣловъ выдѣляется несносное равномѣрное потрескиваніе пулемета. Взвилась зеленая ракета, нѣмцы даютъ сигналъ артиллеріи. Мы ждемъ, согнувшись ниже, за амбразурами.

Раздалось пять пушечныхъ выстрѣловъ, вспыхнули красные снопы свѣта, разорвались шрапнели. Внезапный отблескъ освѣтилъ согнувшіяся спины и втянутыя въ плечи головы. По полю разсыпались, взрываясь, снаряды. Нѣсколько минутъ грохота, затѣмъ безпричинно все смолкло; орудія успокоились, стрѣльба прекратилась.