Наркомания быстро и прочно распространилась в Корее. Обездоленные люди легко променяли Будду на опиум. С приходом японцев курильные дома были закрыты наглухо. Владельцы курильных домов убрались в самые глухие места, не доступные агентам полиции. Стоимость трубки опиума бешено подскочила, что и побудило Хэ Пхари вложить часть своих средств в желтое зелье.

Теперь, когда ему перевалило за сорок, он стал задумываться о спутнице жизни. Неудачный брак в Токио надолго остудил пылкое сердце Хэ Пхари. Он даже поклялся отцу, что скорее уйдет в монастырь, чем взглянет на девушку, их красота лжива.

Поклялся и, как знать, возможно, сдержал бы слово или, во всяком случае, в нем не скоро зародилась бы новая страсть, если бы не встреча с Денними. Нет, не на ней он собирался жениться. Он успел заметить Эсуги, которую мать однажды привела в лавку.

После посещения свекрови Денними не могла прийти в себя, постепенно соглашаясь с мыслью, что Бондо для нее потеряна навсегда. Не хотелось ей оправдывать себя обстоятельствами, вынудившими отдать девочку. Чудовищно одно — она лишилась маленькой Бондо. И младшая дочь никогда не увидит свою омони. В такие минуты Денними доставала пакетики с опиумом, взятые у Хэ Пхари: одного крохотного пакетика вполне достаточно, чтобы не страдать из-за Бондо, не думать о судьбе Эсуги.

Вдохнув ядовитый дым, Денними впадала в забытье. Теперь не хрипел в ее ушах голос свекрови, не звала к себе Бондо. И завтрашний день не тревожил ее. А утром побредет она снова по закоулкам, пряча на груди пакетики. Дрожа от страха, она не станет убегать от новых пакетиков, потому что по горло увязла в долгах и не может обойтись без магической трубки.

Как-то Хэ Пхари сказал Денними:

— Похоже, что у вас сдают нервы. У вас дрожат руки. Вы не можете скрыть страх.

— Да, господин, — ответила Денними. — Что-то страшно…

Хэ Пхари давно заметил это. Он отпустил бы ее и долги бы простил, но ему нужна была Эсуги. Он думал: этот ребенок, живя в деревне, не знает и сотой доли того, что знают ее сверстницы в городах. Такая не осмелится опорочить мужа. И не беда, если она ничего не умеет делать. Время научит всему: и хорошим манерам, и отношению к мужу.

— Не следует ли вам отдохнуть? Я имею в виду какое-то время.

— А долги? — спросила Денними. — И чем я буду кормить дочь?

— Она вполне взрослая, — заметил Хэ Пхари. — И могла бы сама работать. Мне как раз нужна помощница в доме. А долги? Я вас не тороплю.

— Вы добры, мой господин, — сказала Денними, — но мне трудно отдать Эсуги…

— Отчего же? — Хэ Пхари заметил, как женщина побледнела и глаза ее поблекли.

— Вот когда меня сразит небо, — продолжала она, — я верю — небо меня не помилует за Бондо, тогда я буду счастлива, если Эсуги найдет пристанище в доме моего господина.

Слова Денними навели Хэ Пхари на мысль, от которой он повеселел.

— Вы заслужили благодарность, мать Эсуги, — сказал ювелир, доставая из кармана халата пакетики. — Половину из них возьмите себе, остальное передадите нашему бородачу.

В фанзе бородача Денними поджидал подосланный ювелиром агент полиции. Три дня она провела в подвале управления. Утром четвертого дня к ней спустился Хэ Пхари.

— Дело серьезное, — сказал он, нахмурившись, — Вас могут спасти только деньги. Я помогу вам. — Хэ Пхари оглянулся на дверь: — Я помогу вам, хоть это мне будет стоить больших расходов.

Еще минуту назад Денними тешила себя надеждой получить хотя бы малое наказание. Тогда, быть может, ей удастся еще увидеть Эсуги. Но явился Хэ Пхари, как человек из сказки, и рассеял ее тревоги.

— Но прежде, — сказал ювелир, — я должен заручиться за свои деньги.

— Я дам вам расписку, — сказала Денними поспешно. — Я продам свою фанзу.

— Сомневаюсь, что за вашу фанзу заплатят столько, сколько я заплачу за вас, — перебил ее Хэ Пхари. — И потом: позволительно ли оставлять человека без крова? Разумнее, если ваша дочь отработает у меня эти долги.

Денними потупилась.

— Вы не согласны? — удивился Хэ Пхари. — Заверяю, что Эсуги в моем доме будет чувствовать себя не хуже, чем в родной фанзе.

Что-то подобное Денними уже слышала. Она глянула на Хэ Пхари, и ей вдруг показалось, что перед ней стоит не он, не ювелир, а вербовщик — тот самый, который однажды увел Бондо.

— Нет, нет, — зашептала Денними, — я не отдам Эсуги. Я не отдам мою дочь. Пусть меня судят — это менее страшно, чем суд над собой…

— Это уж чересчур! — воскликнул Хэ Пхари. — Вы предпочитаете тюрьму, отказываясь от услуги человека, который искренне сочувствует вам?! Как вас понимать? Не верю, что безрассудное упрямство матери принесет утешение ее дочери.

Денними ясно сознавала, какая горькая участь ожидает девочку, если она не выйдет отсюда. И в то же время согласиться отдать ювелиру Эсуги было немыслимо. «Конечно, ничего особенного нет в том, что дочь будет служить богатому господину, к тому же доброму и живущему неподалеку от матери, — думала Денними. — Все это так. Но что скажет свекровь и сельчане, когда узнают об этом?..» Живо представив гневное, искривленное яростью лицо свекрови, ее истошный крик, Денними закрыла лицо руками и отвернулась.

Наблюдая за ней, Хэ Пхари понял, что сейчас ему полезней промолчать. Он видел безысходность ее положения и ждал.

Она ответила согласием.

Вечером полицейский взял с нее разные подписки и вывел на улицу. А ночью Денними увела из деревни дочь.

Денними навещала Эсуги ежедневно. Несмотря на это, девочка сильно тосковала по матери и родной фанзе. Здесь все было чужое: и чистые просторные комнаты со стеклянными раздвижными дверями, и пестрые ковры, расстеленные на полу, и блестящие подсвечники на стенах, и посуда, которую не знаешь как взять, чтобы не разбить. И сам воздух здесь пахнет чем-то чужим. То ли дело в своей фанзе! Там вместо ковров — циновка, которую не страшно испачкать. И зачем зажигать столько свечей, когда одной коптилки вполне достаточно, чтобы разглядеть омони. И чашки дома не такие, в них можно толочь муку и шалу[26]. Или еще лучше — можно разбивать орехи. Здесь нет гор и озер — одни молчаливые стены. Нет, она непременно уговорит омони забрать ее отсюда… Но каждый раз, когда появлялась омони, Эсуги не решалась заговорить об этом, а только вздыхала и грустно глядела на нее. А когда она уходила (она долго никогда не задерживалась, боясь стеснить хозяина), Эсуги плакала. В эти минуты Хэ Пхари утешал ее:

— Небо относится к людям по-разному: одного наделяет богатством, другого счастливой судьбой. А твою омони небо одарило красивой дочерью. Не будь тебя — ее жизнь не имела бы смысла. Ты должна это знать. Только ты теперь можешь вернуть ей радость.

Эсуги на какое-то время успокаивалась. Поднималась рано, чтобы успеть убрать комнаты и приготовить завтрак. Хэ Пхари в свою очередь не жалел денег на подарки, к которым Эсуги была равнодушна.

В лачугу Юсэк вернулся засветло. Тетушка Синай, стоявшая в дверях, первая заметила в нем перемену.

— Ты болен? — спросила она, разглядывая его лицо. — Ты бледен, и глаза какие-то недобрые.

Юсэк не ответил. Подойдя к сидящему на циновке отцу, протянул деньги.

— Ты заработал много денег, — сказал отец, — но почему в твоих глазах нет радости?

— Он устал и хочет есть, — заключила Синай. — Я приготовила чумизу и напекла лепешек. Правда, маловато, но я принесу. — Она проворно выбежала.

— Ты почему опустил голову? — спросил отец, разглядывая сына. — Говори: почему молчишь?

— Я сегодня видел Эсуги, — сказал Юсэк, скорее грустно, чем радостно, что немало удивило отца.

— Эсуги?! Ты видел Эсуги?

— Да. Она живет на Шанхайской улице в доме богача!

— Как ты оказался в этом доме? В дом янбани не позволено входить ченмин.