— Ну что ж, я согласен с вами. Чего хотите? Хотите моего раскаяния? Чтобы казнил себя? Было не раз. А вот жить буду, как мне хочется. Я — неудачник, потерявший веру во все. Нет, я работал, у меня были деньги, было и золотишко. И все это я за одну ночь лишился, проиграв в карты. Я снова полез в шахту, ползал по грязи, ночами намывал краденую породу: ничем не брезговал, если была в том выгода. И все ради того, чтобы отыграться. Проклятая судьба каждый раз поворачивалась ко мне спиной. Меня раздевали догола, били палками и собачьими цепями, когда нечем было расплатиться. Спрашиваю: почему одного безрассудно одаривают добром, другого — злом? Почему не я, а другой дерет с меня шкуру? Почему не другой, а я отмечен клеймом неудачника? Судьба? А если так, то что это за штука — судьба? Хотел и хочу это знать. А Марина… Она не понимала и не пыталась понять меня. Ушла.

— Зачем вам нужен был Игнат? — спросил Мартынов, не зная, что ему ответить.

Чо Сон как-то странно, тепло улыбнувшись, поглядел на Мартынова:

— Игнат — это моя жизнь. Я терял все: жену, деньги, совесть, а он — Игнат — есть. Он всегда при мне. Погляжу на него и отвожу петлю от шеи. Малый, оттого и душа чиста. Понимает, как человеку порой тяжко. Найдется что поесть — радуется, пусто в чашке — не хнычет. Нужен он мне. Сам себе я так не нужен. А на одежду не глядите. У меня этот пиджак — тоже один и тот без нутра.

— И как долго вы пытать себя будете? — спросил Мартынов.

— Не знаю, — сказал Чо Сон хмуро. — Терять больше нечего. Одна лошадка. И ее на карту поставлю.

Распутав всех лошадей, Игнат привел их к отцу.

— Пошли, папа, — ласково сказал он.

— Это еще что?! — крикнул отец, бросив взгляд на звездочку. — Брось ее, — пробасил он и, резким движением сорвав звездочку, отшвырнул в кусты. — Не нужны нам ни звезды, ни кресты. За них, дружок, неприятностей не оберешься. А у нас их хватает.

Игнат поглядел с обидой на отца, потом на Мартынова; отвернувшись, он заплакал. Чо Сон взял его за руку и повел с поляны к видневшемуся вдали хутору.

Словно короткое свидание, во время которого Петр не успел сказать главного, прошла его жизнь с Мариной. Познакомился с нею в апреле четырнадцатого, когда они с Егором, узнав о гибели родителей, пробирались на Ленские прииски. Дороги были неладные. Талые снега, ручьями стекая по глубоким санным колеям, разливались в низине между холмами. С наступлением сумерек резко холодало, и едва застывшая слякоть налипала и намерзала на обитые железом полозья саней. На заледеневших дорогах скользили и падали неподкованные лошади. Возчики отказывались ехать. Больше недели просидели здесь братья Мартыновы, пока не прибыли из Бодайбинских приисков почтовые подводы. До того ли тогда было Петру, чтобы заметить красоту Марины. Все дни она сидела у запотевшего и клубящегося холодом окна сторожки. Ела мало — один сухарик и глоток кипятка. Потом накинет на свои узкие плечи легкое суконное пальтишко и снова к окну. Осмелился однажды Петр спросить ее: куда, мол, путь держит? Она ответила с тоской: «Зачем вам про то знать надобно?» По-разному люди переносят горе: одни постоянно твердят о нем и в этом находят утешение, другие — замыкаются в себе. К таким людям, вероятно, относилась и Марина. Петр догадывался, что у нее тоже кто-то погиб в ленской трагедии. Возможно — родители. А может быть, муж… Но в отличие от Петра, который не мог сдерживать своих эмоций и постоянно ругался с возчиками, она была терпеливой и держалась мужественно. Уже потом он узнал, что перед самой поездкой она ушла от мужа.

Разгрузив кожаные сундуки и накормив лошадей, почтовики тронулись в обратный путь. Все трое — Марина, Егор и Петр — ехали в одной крытой повозке, набитой сеном. Только на вторые сутки, миновав три перевала, они добрались до сторожки. Едва отогрелись — и снова в дорогу. Еще двое суток. И еще. Казалось, нет конца этому пути. Стыли ноги в промокших сапогах, зябло тело. Она сидела между Егором и Петром, поэтому оба ощущали, как вся она дрожит. «Приличиям не место сейчас», — подумал Петр и, распахнув шубу, укрыл Марину. Она слегка прижалась к нему, и он позволил себе обнять ее плечи. Заиндевевшие лошади бежали устало. Возчик словно рожден был для здешних морозов; густая борода и брови полностью скрывали лицо, и выглядывал лишь кончик покрасневшего носа.

Петр слышал дыхание Марины, но взглянуть на нее или заговорить не смел — боялся потерять доверие. Так и ехали молча, каждый думая о своем. Под монотонное бренчанье колокольчиков Егор задремал. И Марина тоже, опустив голову на плечо Петра. Хорошо бы и ему, Петру, подремать, чтобы хоть на какое-то время не думать, куда и зачем едешь, — его одолевали мысли о гибели родителей. Снова с удивительной ясностью вспомнилась мать. В тот день собрала она в дорогу чемодан, обняла их обоих и сказала: «Как тут без меня-то будете, детки? Уж не лучше ли мне остаться?» А «дитя» Егор поднял ее легко и осторожно понес через двор на улицу, приговаривая: «Гляди, маманя, лучше за батькой. А за нами будет кому приглядывать. Женимся мы тут без вас. В один день две свадьбы закатим». Она опустилась на чемодан, смерила глазами одного, другого — оба высокие, оба повзрослевшие. И вдруг заплакала. «Зачем же так, — пробасил Егор. — Вы ведь на свадьбу с батей пожалуете». «Обязательно», — сказала мать, вытирая глаза кончиком платка.

Писала она часто и каждый раз про женитьбу справлялась. А потом пришло письмо, написанное незнакомым почерком. И вот они, Егор и Петр, в дороге, чтобы склонить головы над могилой. Не придется им больше увидеть доброе лицо матери и худое, всегда строгое, отца. Поклонятся только земле… Не поверить письму было нельзя — адрес и фамилия указаны точно. Видать — писал кто-то из близких. Да и как не поверишь, если по всему краю только и говорили о событиях на Ленских приисках.

Вокруг приисков по всем дорогам были расставлены надежные посты. Ни уговоры, ни письма, ни слезы женщин не могли разжалобить полицейских. А Марине требовалось срочное лечение. Она слегла и не поднималась более трех суток. Везти больную обратно было куда рискованней, чем оставлять в душной и тесной сторожке, забитой до отказа людьми. А тут еще и почтовики уехали к заимкам и заедут сюда не раньше, чем через неделю. Петр и Егор не отходили от Марины, дежурили поочередно. Мужики и бабы с детьми вперемешку спали на полу, укрывшись кто чем мог. Воздух был спертым от махорочного дыма, пота и сохнувших у буржуйки портянок. Только к утру пятого дня прибыли с приисков подводы. Петр и Егор поняли, что увидеть могилу родителей им не удастся, и решили, как и другие, возвращаться назад. Кинулись люди к возчикам, а те заупрямились. Отдали братья все деньги, припасенные в дорогу, — согласились они тогда взять только больную и Петра, назвавшегося ее мужем.

Марина лежала на сене, под шубой Егора, а сам Егор остался в сторожке в одной косоворотке. Привез Петр Марину в свое село, врача позвал. Поднялась она, а кашель остался. «Что же ты со мной возишься? — спросила как-то у него. — Нравлюсь, что ли, тебе? Или просто человек ты сердечный?» «Не время про то говорить, — ответил Петр. — За родителей наших да муженька твоего отомстить надо». Марина ничего не ответила, только засуетилась, прибирая в избе. И по молчанию Петр решил, что муж ее погиб. Марина окрепла, и, когда приехал Егор, она заторопилась домой в Читу. Там, мол, ее сын и мать дожидаются. Провожали вдвоем с Егором. Садясь в поезд, Марина сказала Петру: «Выходил ты меня, Петр. Спасибо тебе за все… — сказала и в глаза ему открыто глянула. — А горюю я об отце. Теперь еще и ты…» Многое хотел сказать ей Петр, но поезд уже отошел…

Лето в том году было дождливым. Травы поднялись сочные и густые — только успевай косить. Много корма свезли хозяину. Так что было на что жить братьям. А вот радости особой Петр не ощущал. Скучал по Марине. Стояла она перед ним, заслонив все: луга, леса и солнце. Егор давно это заметил и как мог отвлекал брата: то на охоту звал, то лодку латать гнал или избушку проконопатить. А иной раз и водочку откуда-то приносил, говорил, что исцеляет. Хмелели, а Марина так и не сходила с языка. Рассердился тогда Егор: «Что же ты, страдалец, ее адреса не взял? Написал бы, что, мол, нет покоя тут без вас, Марина Федоровна. Упомянул бы, что и река течет под боком: нырну, мол, и будь здоров — и нет больше того Петра, который про вас думал и любил так жарко, что решил остудиться в холодных водах. Глядишь, тут и она!» Смеялся он тогда вместе с Егором, а на деле хоть и вправду топись — не совладать было с собой.