Мужчина в тюбетейке хихикнул было, но сразу осекся, увидев поднявшегося Денука.

Оглядев суровым взглядом притихших людей, он подошел вплотную к Бонсеку и, цедя слова сквозь зубы, сказал:

— Кажется, я раскусил этот орешек. Знал бы, что он ядовитый, подумал бы, идти за ним в крепость или нет. — И он удалился.

Бонсек не ожидал, что его безобидная шутка вызовет такой гнев Денука. Ни огненные клещи, которыми сдирали с пальцев ногти, ни свинцовые дубинки жандармов не причиняли ему такой боли, как эти слова товарища. Ну откуда в нем столько злобы?

— Мне трудно найти слова, чтобы выразить свою благодарность вам — моим спасителям, — с волнением выговорил Бонсек. — Но я хочу спросить: зачем вы так поступили, если раскаиваетесь, если пути наши расходятся?

Наступило молчание. Его нарушил Мансик. Решительно поднявшись, он подошел к Денуку, сказав с укором:

— Ты очернил и себя, и нас. Так вот, дорожа памятью своих предков, их доброй фамилией, теперь я уже не смогу остаться с тобой.

Подняв с земли карабин, он отошел к Бонсеку. За ним последовали еще двое. Мужчина в тюбетейке тоже поднялся, но, замешкавшись, виновато поглядел на Денука, стоявшего теперь с опущенной головой, потом перевел взгляд на Ира и стал поспешно собирать свои пожитки. На месте остались двое — Денук и Гирсу.

— Ну а ты что стоишь? — спросил Денук, метнув разъяренный взгляд на Гирсу. — Беги и ты!

Тот не шелохнулся. Уставившись глазами в винтовку, лежащую на земле возле ног, он о чем-то размышлял, шевеля губами. К нему приблизился Ир и, подняв с земли ружье, протянул ему:

— Не теряйте времени, Гирсу, товарищи ждут вас.

Гирсу взял винтовку, но тут же отбросил ее.

— Товарищи, — повторил он устало и с болезненной гримасой на побитом оспой лице. — Кто они, эти товарищи? Революционеры? Но я не революционер. И не жандарм, которого вы ненавидите.

— Но вы стреляли в них.

— Нужно было, и стрелял, — прохрипел Гирсу.

— Как это понимать? Вы любите говорить загадками, но сейчас не время их решать. Я успел заметить и другое: вы что-то таите от нас. Откройтесь же хоть теперь, когда мы расстаемся. Почему вы оказались с нами? Я знаю, вас привел Денук, но сами-то вы понимали, куда шли?

— Знал…

— А зачем?

Гирсу насупился.

— У меня была работа, был дом, сын… — сказал он наконец. — Он с такими, как вы, связался. Ругал я его сильно. Бил. А он свое делал. И угодил в тюрьму. Сколько унижений перенес. Просил властей, умолял. В ногах ползал. Все готов был отдать. Не отпустили. Слегла его мать. Тогда я и взял винтовку. Взял, чтобы его спасти. Не спас. Погибла и его омони…

Он отошел к обрыву и долго глядел вниз, в темную щель пропасти.

— Я знал вашего сына, — сказал Бонсек.

И когда Гирсу повернулся, тот чуть не отшатнулся в испуге. Столько дикой злобы и ненависти было в безумных глазах Гирсу.

— Да, я знал Хонсека, — повторил Бонсек. — Мы были в одной камере.

— Почему ты до сих пор молчал? — спросил Гирсу.

— Не хотел огорчать вас.

— Зачем же ты теперь делаешь это?

— Мы уходим. И я обязан рассказать вам о его последних минутах жизни.

— Так говори же, что тянешь! — крикнул Гирсу.

— Его пытали первым, — начал Бонсек. — Они хотели узнать имя зачинщика стачки. Вы, наверное, имеете представление о японских методах пыток. Поглядите. — Бонсек показал руки. И Гирсу увидел: с некоторых пальцев были содраны ногти, и они кровоточили. — Но это было только началом испытаний. В тот день Хонсека держали особенно долго. Потом приволокли в камеру и бросили… Он пришел в себя не скоро. А когда очнулся — сказал: «Со мной, кажется, кончено. Но если ты выстоишь, не забудь навестить моих стариков. Скажи им, что я был верным сыном Кореи». Вскоре опять пришли за ним. Мы ждали его, напрасно. Я горжусь вашим сыном. Он такой же патриот, как и старик Ли Дюн.

Гирсу, опершись лбом в крепко сжатые кулаки, зарыдал, свирепо выкрикивая слова проклятия.

Построившись в ряд, отряд ждал команды. Но Ир медлил. Он глядел в сторону обрыва, где над самой пропастью стояли двое. Вот один из них подошел к другому, что-то сказал, потом, постояв, поднял с земли винтовку и побрел от него сперва нерешительными, затем все более уверенными шагами. Он шел к отряду. Это был Гирсу.

Пожалуй, ни один здешний зверь не знал так хорошо местных троп, как Ир. Не одну сотню километров облазил он по таежным склонам и ущельям в поисках того единственного места, где можно было благополучно провести людей.

Но теперь, когда корабли плотно перекрыли все переходы на посьетском участке, а отряды карателей засели в щели Мончугайской заставы и рыщут по устью реки Амноккан, да еще разнюхали и водный путь в Россию вдоль побережья Восточного моря, тщательно осматривая все без исключения шхуны и мелкие джонки, нужно быть предельно осторожными. Решили не рисковать.

Новый путь оказался тяжелым. Он проходил через крутые холмы и непролазные дебри, через гребни труднодоступных хребтов, тянулся тропкой по теснине каменных скал над пропастями, спускался в ущелья и уходил под выступы нависших глыб в темень узких тоннелей. Ир шел уверенно, находя в потемках среди множества одинаковых троп нужную. Казалось, сама природа помогала ему, подсказывала. Искривленный ствол сосны, трещина в камне, оголившийся корень, груда костей животных — все они что-то говорили ему.

Не ведая усталости, придерживая на плече узел, он шел впереди. Изредка останавливался, чтобы приглядеться к местности и подбодрить уставших. Привалы делали не часто. Но и они были в тягость Юсэку, которого, по молодости, гоняли то за водой, то за хворостом. Заставляли дежурить, когда другие дремали. Все эти люди казались Юсэку одинаково скучными, потому что вели нескончаемые разговоры про революцию. Но не это заставило бывшего рикшу вспомнить родную лачугу. Юсэк глубоко засомневался в успехе своего дела. Даже найдя золото, они вдвоем с Эсуги не смогли бы выбраться из этих лесов и гор, с хищным зверьем и отрядами карателей, которые, как он сам убедился, не щадят никого. За эти дни Юсэк успел ближе познакомиться с людьми, узнал, зачем они идут в Россию. Однако недоумевал, что многие мужчины, оставив семьи, шли по этим опасным тропам на чужую землю. Шли, чтобы, возможно, погибнуть вдали от родины в чужой войне. И уж совсем казались непонятными Бонсек и его друзья, которые, едва освободившись из крепости, снова взялись за старое. И вообще нужно ли воевать и убивать друг друга, чтобы обрести счастье? Вот золото — золото мгновенно осчастливит и его, и отца, и всех этих людей.

В отличие от Юсэка, не всегда умевшего скрыть свою хандру, Эсуги держалась мужественно. Она понимала, что и без того обременяет этих людей, которым самим нелегко давался каждый шаг пути. И, возможно, поэтому не жаловалась на усталость и старалась как-то услужить им: готовила на привалах обеды, стирала. И только по ночам тайком растирала отекшие ноги. И люди, в свою очередь, тоже проявляли к ней отеческую заботу, жалели и дарили теплую одежду. А Ир однажды преподнес ей туфли, купленные для Синдо. Обувь была красивой и впору, но Эсуги берегла туфли, чтобы нарядиться в них там, в России, и продолжала ходить в старых, разодранных тапочках из грубой парусины. Особую заботу к девушке проявлял Бонсек: сооружал для нее постель из соломы, угощал кедровыми орехами и ягодами или рассказывал подолгу смешные истории, связанные с матерью Синай. Он тоже нравился ей своей храбростью, общительностью.

Юсэк ревновал ее, но не выказывал своих чувств. Только по-прежнему оставался грустным. Его великая мечта — золотой слиток — день ото дня таяла, растворялась, подобно здешнему туману. Он, Юсэк, останется в глазах Эсуги все тем же оборванцем, от которого она однажды ушла. И не потому ли из глаз ее не уходит печаль, когда она смотрит на него. В самом деле, за что его любить, почему она должна терпеть все эти лишения? Кто он есть? Ничтожный, жалкий рикша, жених, обутый в тетушкины башмаки. И прав был маклер, когда выставил его за дверь!.. Ему постоянно казалось, что он отнял у Эсуги счастье, уведя ее из дома богача.