«Здесь только и говорят о событиях в России. Нас они очень беспокоят. Не верю я в успех Великой империи в этой войне, как, впрочем, и в перемену твоей незавидной судьбы в России. В любом случае не жди от японцев щедрости. Не для того они воюют, чтобы кому-то дарить земли, а тем более — корейцам, чью страну они уже успели прибрать к рукам. Так что — думай, как тебе дальше быть. Можешь приехать к нам. Живем мы в пригороде Шанхая. Имеем небольшой надел земли, за которую отдали почти все сбережения. Но и на этом клочке земли мне трудно копаться — годы берут свое. Только теперь я осознал, как трудно жить без Родины. Очевидно, и ты это уже понял. А если нет, постарайся понять и уладить отношения с Синдо. Какая ни есть, она твоя родная сестра. А на чужбине это важно вдвойне. Будь разумен, мой сын. Прощай».
Свернув письмо, Синдо спрятала его в карман кожанки, облегченно вздохнув. Она боролась с русской контрой, она будет драться и с интервентами, чтобы в полной мере обрести право на Родину для себя и своих сыновей. Она любит Россию и будет верна ей всегда.
2
Сообщение о том, что дозорные видели разъезды белых и японцев, удвоило напряжение в отряде. Были срочно предприняты меры к встрече неприятеля. Лошади стояли в упряжках, телеги стянуты к баракам, куда перенесли раненых. Теперь бойцы лишь дремали поочередно, не снимая одежды, не выпуская оружия из рук.
А враг не шел. И хотя дороги оставались по-прежнему пустынными, леса тихими, тревога не покидала Синдо. Ир не возвращался. Она упорно ждала его. Мартынов настаивал на немедленном отходе.
Они шли рядом, медленно ступая по мягким опавшим листьям. Поднявшись на пригорок, остановились возле одинокой березы. Было безветренно и тихо. В звенящем воздухе, словно на восточной миниатюре, висело ярко-багровое солнце. Оно не излучало тепла, но Синдо было жарко, и она сняла кожанку и берет. И тогда Мартынов впервые заметил, что на ее уставшее лицо упала прядь седых волос. Еще недавно в ее раскосых глазах нет-нет да появлялась улыбка, и суровый комиссар мгновенно становилась существом нежным и милым.
— Тихо-то как, — прошептала Синдо, словно боялась нарушить тишину. — И птицы примолкли. Говорят — они что-то предчувствуют.
Петр улыбнулся: было странно от нее это слышать.
— Детишек наших определить бы надо, — сказал он. — Опасно им здесь оставаться.
— А где ты укроешь их? — вздохнула Синдо. — Негде.
При ярком солнце Петр увидел на открытом лбу и возле глаз ее свежие морщинки. Уголки тонких губ были опущены вниз, придавая лицу выражение усталости и тоски. И чем дольше он глядел на нее, тем сильнее им овладевало беспокойство, очень схожее с тем, какое он испытывал в последние дни жизни Марины. Это был страх — он боялся потерять близкого человека.
— Синдо, — сказал он резко и упрямо. — Я хочу, чтоб ты жила. Ты нужна детям, нужна отряду, ты нужна… — Он осекся, не смея сказать, что и ему будет невыносимо без нее. Он осмелился лишь взять ее руку. Ему всегда нравилось ее упрямство, воля, но теперь Мартынову казалось, что руководит ею ненависть к врагам, а не здравый смысл. — Пойми, Синдо, — продолжал Мартынов со страстью, — помирать нужно с пользой. Так, как собираемся мы, это нелепо.
Грустная улыбка тронула ее губы.
— Я иногда спрашиваю себя: вот ты, Синдо, уже прожила немало. Можно признаться, безрадостно. Была любовь, и ее ты не сохранила. Чего же ты добиваешься? Новой жизни? В ней будет хорошо другим. А тебе? Ведь молодость твоя пройдет вместе с войной. А если и того хуже — убьют тебя вот тут, в глуши?
— И как же ты себе ответила? — спросил Мартынов. Этот вопрос волновал его давно.
Она долго молчала, наконец обратилась к нему:
— Петр, зачем ты нынче полы скоблил, коль уходить решил?
— Ну… порядок всегда нужен, — сказал Мартынов. — Да и вражина чтоб, зайдя в хату, увидел, что мы и в трудную годину в чистоте жили.
— И я этого хочу, — ответила Синдо. — Страшна не физическая, а нравственная смерть. Вот я и дерусь со своей совестью…
Синдо твердо решила остаться, чтобы прикрыть отступление отряда. Для этой цели она тайком от Мартынова подобрала нужных людей и отложила боеприпасы. Она знала, что поступает неверно и, возможно, совершает предательство по отношению к командиру и отряду, не могла глядеть в глаза Мартынову, хотя последняя операция прошла успешно и банда Хагу в сущности была уничтожена.
Они шли молча. Синдо — впереди. Миновав пустырь, спустились к озеру. На берегу Синдо остановилась.
— Поступай со мной как хочешь, но я не уйду отсюда, — сказала она горячо и твердо. — Не смогу я отсиживаться в тайге. Не смогу, понимаешь.
— Гнев всегда затемняет разум, — ответил Мартынов. — Ты забыла об отряде, о раненых бойцах! Ты не думаешь даже о своих детях…
— Детей своих я забыла давно, — согласилась Синдо. — Нет у комиссара для них времени. Может, они когда-нибудь и простят меня. Если поймут. А у отряда есть ты, Петр. Ведь кто-то все равно должен прикрыть отход.
— Я уже подумал об этом, — сказал Мартынов. — Останутся Гирсу, Мансик и с ними еще два русских хлопца. Они сами настояли на этом.
— Позволительно ли оставлять одних бойцов в бою? — заметила Синдо.
— Тогда останусь я…
— Командир должен быть с отрядом, — перебила Синдо. — Так что не трать попусту время и уводи людей.
Против ее доводов возразить было трудно, и Мартынов только проговорил, запинаясь:
— Нет, это нечестно… В конце концов ты — женщина. Как же я позволю, чтоб ты…
— Будет тебе, Петр, не до этого сейчас, — прервала его Синдо. — Уж коль решил отходить — отходи.
— Ты меня не подгоняй, — с трудом проговорил Мартынов. — Ну как же я уйду?.. Возможно ли тебя на верную погибель оставить… Тогда уж вместе…
— Не обо мне речь, — ответила Синдо, стараясь придать голосу мягкость. — Сам ведь уверял, что надо сохранить отряд, спасти раненых и детей. Я согласна с тобой, Петр. Против такой лавины вряд ли отряд и в сто бойцов сможет выстоять. Нужно сохранить людей, ведь главное сражение впереди. А мне… мне заодно и с братом повидаться хочется. Другого случая может не представиться.
— Да черт с ним, с твоим братом! — вспыхнул Мартынов. — Сдался он тебе. Боюсь я сейчас, как бы последнее слово не осталось за ним.
Короткое осеннее солнце уже пряталось за сопками. Прискакавшие дозорные сообщили Мартынову о продвижении белых войск. Синдо никогда еще не видела командира таким растерянным.
— Вот и дождались!
Его раздражало спокойствие Синдо, ее упрямство. Он был бессилен воздействовать ни как друг, ни как командир и лишь глядел на нее с прежней грустью. Она стояла, не слыша, как ее окликнули, не шелохнувшись даже на сообщение вбежавшего Перфильева о том, что белые уже на станции. Мартынов кинулся было к двери, но вернулся к ней и, тряхнув ее за плечо, сказал с мольбой:
— Может, уйдем?
Синдо резко тряхнула головой и быстро пошла к выходу.
Провожать отряд сбежался весь хутор. Прощались как давние друзья со слезами и напутствиями. Старухи подносили бойцам еще теплые узелки с хлебом, мужики грузили в повозки деревянные бадьи с водой; из амбаров стаскивали сюда в рогожных чувалах остатки фуража. Отдавали все, что могли. Молодежь уходила с отрядом.
Бывший рикша был бледен и подавлен. Он не обращал внимания на всю эту сутолоку, не отвечал на расспросы Чангера.
— Будет тебе дуться-то. А мне, думаешь, охота кататься на этой телеге?
— Ну, скажи, почему нас увозят? И на кой черт винтовки дали, если уходим? — спросил Юсэк, возмущаясь. — Разве эти пять или шесть человек смогут за все отомстить?
— Вот башка! Не мстить они остаются, а прикрыть нас, — пояснил Чангер.
— Но они все равно погибнут? — спросил Юсэк.
— Только достанется тем здорово. Синдо так просто не сдастся. Это я точно знаю, — сказал Чангер.
Синдо и Мартынов стояли возле Марии Ивановны. Кутая мальчишек в шаль и сдерживая волнение, Синдо говорила:
