— Иду домой и думаю: мои-то уже сны видят. А они на ногах!
Санхо отвернулся, отошел к окну. А Мария Ивановна в растерянности укололась иглой. Бросив штанишки на стол, она забормотала быстро и невнятно:
— Мы тут… извелись, такое напридумали… — И, вдруг спохватившись, взяла со стола штанишки и уходя в кухню, сказала рассерженно: — Что это я, дура, мычу, как корова негуляная. Кушать, поди, хочешь. Я сейчас.
Наступило молчание. Санхо продолжал стоять у окна, спиной к ней.
Не зная, что сказать, Синдо спросила:
— Мальчики спят?
— Кто в это время бродит? — ответил Санхо сдержанно.
— А ты все сердишься, — голос Синдо был ласковым и виноватым. — Надеялась сегодня пораньше, а тут опять непредвиденное…
Санхо обернулся, хотел сказать что-то резкое, но удержался и сказал совсем не то, что думал:
— Синдо, нам надо решить…
— Устала я, Санхо, — Синдо опустилась на стул. Ей не хотелось ни говорить, ни слушать. Несмотря ни на что, она ждала от него сочувствия и ласки.
— Я тоже устал! Не могу так больше! Каждую ночь сижу в этих стенах, как перед операционной. Жду, что сейчас выйдут и сообщат ужасное.
Он отвернулся и снова съежился. И теперь казался ей не таким высоким и стройным.
Синдо поднялась, подошла к нему и повернула к себе. И без того вытянутое его лицо заметно удлинилось от худобы.
То ли от жалости к нему, то ли от нахлынувшей нежности она припала к его груди, гладя спину:
— Не сердись, Санхо.
— Надо что-то изменить, — холодно произнес он. — Так мы не сможем жить. Мне страшно от предчувствия, что однажды…
— Меня убьют?
— Нет. Что мы расстанемся, — сказал Санхо. — Пойми, Синдо, мне трудно без тебя. Дом наш стал хуже казармы. Я не могу видеть в тебе солдата-громилу. Мне трудно сознавать это ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Это выше моих сил. Нет, я не против революции. Она, очевидно, кому-то нужна. Но ведь и в твоем доме все рушится. Когда ты была на Урале, я думал: сойду с ума. Дни считал, минуты. Ждал годы. Ты вернулась. А радости нет.
— И мне трудно, Санхо, — сказала Синдо угрюмо. — Оттого что ты не хочешь понять, что происходит вокруг тебя и нашего дома. Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в руке друга. И если ты отнимешь руку — мне будет больно.
Санхо отошел от Синдо, бросил язвительно:
— Твоя привязанность к революции — выдуманная. Какой-то фанатизм.
— Разве можно делать большое дело с холодным сердцем? — ответила она. — Не слепая эта вера. Весь запад России уже живет новой жизнью.
— Это Россия! А мы в ней чужие! — взорвался Санхо. — Не забывай, что ты все-таки кореянка, а не русская.
Его слова были для Синдо не новы. Нечто подобное она уже слышала на краевых съездах представителей национальных обществ. Скажи это другой — Синдо ответила бы как надо. А сейчас сказала полушутя-полусерьезно:
— Народ наш говорит: клопы соседа станут и твоими, если не поможешь их вытравить.
Санхо сокрушенно развел руками:
— Ты все еще веришь, что русские станут проливать кровь за Корею!
Синдо приблизилась к нему, снова поглядела на него без обиды:
— Когда ты был моим учителем в гимназии, ты учил видеть в самом обыденном необычное. Может быть, поэтому я полюбила тебя. — Она замолчала, вспоминая, как все тогда было романтично. И вдруг спросила: — Санхо, я знаю, ты тоже болеешь за судьбу Кореи. Скажи, как же ты представляешь ее освобождение?
— Во всяком случае — без насилия, — ответил Санхо. — Не обязательно драться, убивать. Путей много. Можно добиться желаемого средствами идейного влияния на сознание масс. Можно найти и другие разумные решения, не расшибая головы. Кровопролитие ни к чему не приведет. История это не раз доказывала.
Впервые за долгие, годы Синдо обнаружила в рассуждениях мужа типично буддийскую мораль — непротивление злу. А ведь в гимназии он рассуждал о проблемах защиты личности как о неотъемлемой части бытия. Может быть, он не верит в возможность создания нового, социалистического строя?
— Революции без кровопролития не бывает, — сказала Синдо убежденно. — Без вооруженного восстания рабочие Питера не смогли бы свергнуть буржуазное Временное правительство.
— Я не хочу ломать голову над тем, как и зачем нужно драться. Мне нужно жить! Я хочу, чтобы была ты. И дети наши не пустились бы с котомкой по свету.
— Не поняла тебя, Санхо.
— Тебя могут убить…
— Останешься ты.
— Ах, вот ты на что рассчитываешь? — воскликнул Санхо и вскочил с места. — Но у меня, к сожалению, тоже не две жизни. И этой одной осталось меньше четверти. Брось ты все это! Не получится из тебя полководец Хэ Гюн![45] Он юбку не носил…
— Перестань, Санхо, — прервала Синдо. — Так мы далеко зайдем.
— А ты считаешь, что это начало? — не унимался Санхо. — Уеду я! Куда угодно! Только бы не быть здесь, где сестра готова сожрать брата. Где сын замахивается на отца за то, что у них не сошлись взгляды!
Санхо быстро полез в стол, достал какие-то бумаги, рассовал их в карманы пиджака и пошел в прихожую, но в дверях, столкнувшись с Марией Ивановной, вышедшей из кухни с подносом, остановился.
— Не боитесь бога, так постыдитесь соседей! — зашептала она, переводя испуганные глаза с Санхо на Синдо. — И куда ты мчишься? В такой час и собаки из конуры не вылезают. Как хочешь, а я тебя не пущу!
— Не держите его, — сказала Синдо холодно.
Санхо быстро оделся и, сильно хлопнув дверью, ушел. Мария Ивановна подошла к столу, опустила поднос, виновато промолвила:
— Прости меня, старую грешницу…
— За что же вас прощать?
Приложив фартук к глазам, Мария Ивановна заплакала.
— Это я его на разговор такой настроила. Хотела как лучше. Чтоб ты возле деток своих была. Без тебя они все одно что сироты.
Синдо грустно улыбнулась:
— Вы, тетя Маша, тут ни при чем.
Порыв ветра, толкнув полуоткрытые створки окон, влетел в комнату, сбросив с этажерки фотографию Санхо. Мария Ивановна подняла ее и бережно поставила на место.
— Утро скоро, — сказала она, выглядывая на улицу. — Прилегла бы ты. Кушать, конечно, не станешь, я знаю. — Затворив окно, она вернулась к столу и с глубоким вздохом опустилась на стул. — Будь она неладна, эта жизнь, — проворчала Мария Ивановна и, вынув из кармана фартука пенсне, надела и принялась за шитье. — Я ведь тоже в твоих летах вдовушкой осталась. Сам-то рыбаком ходил. Бывало, уйдет в море, так и кажется — нету ему пути обратно. Гляжу и гляжу в это море, и вдруг — является. Казалось бы, ладно все: и он целый, и деньги есть, а вот радости ни на грош. Пил он. Да так, будто спешил всю ее выхлестать. Так и ушла от него. А у вас другое. Но вижу — тоже нескладно. — Она подошла к Синдо, провела ладонью по ее голове и, со слезами в голосе, добавила: — Умница, что не плачешь. А я ревела. Сама ушла, а ревела…
Как хорошо, что есть рядом эта добрая русская женщина!
С Марией Ивановной Синдо познакомилась через месяц после того, как она вслед за Мартыновыми перебралась сюда из Владивостока. Прибежала тогда Мария Ивановна в штаб, сообщила, что ее хозяин, владевший несколькими суденышками на Уссури, собирается поджечь свою усадьбу. Перепуганная и в слезах, она просила уберечь этот богатый дом, в котором прослужила многие годы. Вечером того же дня Синдо с группой красногвардейцев нагрянула в усадьбу. Дом уже был подготовлен к поджогу: мебель, чердак и сарай были облиты керосином. Самого хозяина не удалось найти. Синдо тогда и забрала Марию Ивановну к себе. Заботливая и сердечная, она заменила Синдо мать. Разбогатевшие родители не могли простить ей участие в революции, как не может по сей день успокоиться и брат Хагу. Много раз Синдо убеждалась, какую неоценимую помощь оказывает ей Мария Ивановна.
— Сердце-то небось щемит, — промолвила Мария Ивановна. — Все мы, бабы, одинаковые — поначалу наорем, а потом одумаемся. А после такая тоска сведет душу, что свет белый в глазах меркнет. Вот я человек безграмотный. Всю жизнь в чужих домах полы скоблила да в помоях плескалась. Людей разных видела. И господ добрых знала. И среди батраков таких головорезов встречала — не приведи господь. Вот и я не пойму: что нонче творится? Пошто народ друг друга возненавидел?
