— Да, да, пожалуй, идите, Татьяна Михайловна, а мы еще подождем, — сказал Колесников, уступая дорогу… — А впрочем…

В этот миг жена острыми ногтями впилась ему в руку…

— Впрочем, идите, мы еще увидимся…

Театр был небольшой, но уютный, как многие старые провинциальные театры. Татьяна и Егор уселись в ложе первого яруса у самого барьера.

Сияние люстры, оживленные лица принарядившихся женщин, запахи духов и пудры, легкая театральная сутолока и ожидание спектакля, переносящего в другой мир, заставляло радостно трепетать сердце Татьяны, с детства любившей театр.

Егор ничего этого не чувствовал, а лишь с любопытством оглядывал рассаживавшихся людей и ждал, когда поднимется занавес.

В одиннадцатом ряду в проходе поднялся какой-то верзила и стал упорно смотреть в ложу, где сидела Татьяна.

— Товарищ, сядьте, вы мешаете, — сказали сзади. Верзила отмахнулся и вдруг, сложив ладони рупором, закричал: — Егорка! Егор!

Егор поднял глаза и, увидев здоровенного парня, сразу узнал своего товарища по финской войне, Ваську Логинова, и тоже закричал:

— Васька! Неужели ты?

— Я, я! Егор! — крикнул тот и, подбежав к ложе, обхватил Егора длинными, сильными руками.

— Дружище! Жив! Вот встреча!

Все в зале сосредоточили на них взгляды. Татьяна встала и чуть отошла в глубь ложи. Верзила, отпустив Егора, вдруг заметил ее…

— А, Татьяна Михайловна, здравствуйте! Вы как же тут?

— Это моя жена! — сказал Егор.

— Брось разыгрывать, Егорша. Это наш инженер! Еще на малинском работала.

— И моя жена!

Васька, приоткрыв рот, взглянул на Татьяну и развел руками.

— Ну, знаешь…

В этот миг убавили свет. На верзилу зашикали.

— Ладно, потом… — сказал он и ушел на свое место…

Первые звуки оркестра насторожили Татьяну. В них послышался колокольный звон набата, тревожные ноты молебствия и потом словно бы плач. Она узнала «Торжественную увертюру 1812 год» Чайковского.

Щемящие, хватающие за душу звуки постепенно сменились светлой, жизнерадостной мелодией «Как у наших у ворот». Татьяна просияла. Но вдруг в звуки этой русской отрадной песни стали вторгаться четкие, рубленые ритмы Марсельезы, все оттесняя и заглушая русскую мелодию. «Французы идут», — прошептала Татьяна чуть слышно и замерла.

Но вот началась борьба русской мелодии с французской, появились мажорные, нарастающие, все заглушающие звуки. И вдруг уже не Чайковский, а Глинка победно зазвучал в оркестре. «Славься, славься великий народ!»

И только стихли эти призывные звуки, поднялся занавес, и все ахнули, увидев выстроившееся русское войско, сливающееся с бесконечными шпалерами войск, искусно написанными декоратором. На переднем плане стоял Кутузов, окруженный офицерами.

Грянули аплодисменты, и под их утихающий гул начался спектакль.

Егор, скучавший во время увертюры, вдруг подвинулся к Татьяне и взял ее руку в свои. Все, что происходило на сцене, было так близко, так созвучно их чувствам, что они сидели, затаив дыхание. Впрочем, то же было и с другими…

Спектакль шел без антракта, больше часа. Лишь потом опустился занавес и зажегся свет.

Татьяна, глубоко вздохнув, посмотрела в зал и счастливо улыбнулась. Вдруг ее взгляд упал на лежавшие на плюшевом барьере ложи руки Егора. Они были в мозолях и ссадинах, и вокруг ногтей виднелись тонкие черные обводы из въевшейся в тело железной пыли.

В другой обстановке она сама взглянула бы на эти рабочие руки с гордостью и даже припала бы к ним губами, но теперь она вдруг почувствовала на себе чей-то упорный взгляд. Осмотрелась и увидела, что из противоположной ложи на них смотрит в бинокль жена Колесникова. Татьяне вдруг показалось, что она рассматривает руки Егора и что-то говорит мужу.

Татьяна вспыхнула и тронула Егора за локоть:

— Пойдем в фойе, Егор. Мне хочется пройтись.

Егор, поднявшись, повернулся к двери. В этот миг Колесников слегка кивнул Татьяне, как бы говоря: «О, как бы я хотел быть в эту минуту с вами…» Татьяна, уловив и поняв этот взгляд, отвела глаза и тоже поднялась.

Вдруг прозвенел звонок и погас большой свет. Все сели на места. Спектакль возобновился и продолжался без антрактов. Зрители сидели недвижно, жадно ловя каждое слово… Но когда Кутузов закричал старческим голосом: «Да нет же! Будут и они жрать лошадиное мясо!» — зал, дрогнув, зарокотал, загудел от яростных аплодисментов и криков восторга…

За обедом в столовой ИТР к Максиму подсел длиннолицый, смуглый человек с большими черными глазами.

— Здравствуй, Максим! Подвинься немножко. Как поживаешь?

— Ничего… Спасибо.

Ответ не удовлетворил подсевшего; он почувствовал, что Максим не хочет говорить откровенно. А он кое-что знал о делах в группе Шахурина.

Большие черные глаза смотрели на Максима в упор, словно хотели увидеть, что происходит в его душе.

— А я слышал, что твое предложение отклонили?

— Не отклонили, а затерли…

«Не хочет рассказывать. А ведь несколько лет работали вместе… Может быть, я подошел не вовремя?» — подумал он и ближе подвинулся к Максиму:

— Ты что, Максим, перестал считать меня другом? Поверь, что твоя неудача и меня полоснула по сердцу. Мне тоже не особенно доверяют североградцы…

— Я же предложил совершенно новую коробку, вместо четырех — восемь передач.

— Слышал… На чем же остановились?

— Решили сделать массивные шестерни с более длинными зубьями.

— Это тоже повлечет за собой переделку всей коробки и трансмиссий.

— Да, очевидно… Зато меньше риска.

— Главное тут, мне кажется, в том, что эти переделки проще — их сделают быстро. Время теперь решает…

— Возможно… — сказал Максим, хотя сердце щемило от обиды. — А ты как поживаешь, Куинджи?

— В трудах… — дожевывая кусок солонины из супа, сказал сосед.

Куинджи был лет на семь старше Максима и еще до войны, внеся ценные усовершенствования в конструкцию тягача, получил назначение начальником группы. Среди товарищей ему дали почетное прозвище «Древний грек».

Его далекие предки действительно были древними греками, а сам он был из Сухуми. Получив назначение на завод, когда осваивали первый трактор, он — темпераментный южанин — поначалу чувствовал себя неуютно, но постепенно притерпелся к холодам и привязался душой к суровым, но добрым уральцам. К Максиму он питал особую симпатию. Максим перед войной работал в его группе, успешно выполнял все поручения и был неизменным напарником по рыбалке.

Когда Максим после ранения вернулся на завод, Куинджи был в командировке. Они увиделись лишь недавно. Куинджи был немного обижен, что Максим не дождался его, а пошел в группу Шахурина. Узнав о неудаче Максима, он проникся к нему сочувствием и сейчас подсел, чтоб восстановить старую дружбу.

Прожевав крепкими зубами солонину, он ласково подмигнул.

— Ты зря приуныл, Максим. Плюнь на эту коробку и переходи к нам, к башенникам. Опять будем работать вместе.

— Слышал, ты назначен заместителем начальника группы? — спросил Максим.

— Да, потому и зову тебя.

— Проектируете литую башню?

— Не проектируем, а кое-что доделываем. Она была создана еще в Северограде, но не успели пустить в производство.

— А как же со старой, сварной? Ведь ее заклинивают снаряды…

— Уже не заклинивают, на нее надели браслет.

— Какой браслет?

— Из легированной стали. Закаливаем и укрепляем на корпусе.

— И как? Обстреливали?

— Да. Даже из немецких танков. У них пушки с высокой начальной скоростью. Держит надежно.

— Ты предложил?

— Не только я… Об этом многие думали.

— Ты — голова, Куинджи, — усмехнулся Максим. — Недаром твой дядя был знаменитым художником.

— И совсем не дядя и даже не дед, — улыбнулся Куинджи.

— Брось скрывать. Об этом весь завод знает.