…Стояла теплая июльская ночь. В одних трусах, на ощупь сунул я ноги в сапоги и вышел из палатки. Над лагерем тишина, притомленные напряженными дневными занятиями, курсанты спят. Где-то вдали пыхкает ночной паровоз и бестолково, вразнобой отстукивает колесами состав.
— Ходят тут всякие!.. — шутливо хорохорится Ваулин, стараясь сбросить с себя сонную полночную одурь. Он дежурный, но это не мешает ему схватить меня за бока. Над нами раскинулось звездное небо, в палатках спали курсанты, а мы боролись.
Вдруг по небу махнул прожектор, за ним другой, третий… Громадные лучи беспокойно кромсали темноту. С минуту они метались по небу, то скрещиваясь, то расходясь, но вскоре схлестнулись в узел и повели по черному своду блестящую точку.
— Трево-ога!
Грохнули зенитки, выстрелы раздавались недалеко от нас. «Бум-бум-бум-бум…»
— Учебная, — беспечно сказал Сашка. Но то была не учебная тревога, то был первый налет вражеской авиации, и никто еще не верил в такую возможность…
А снег валит и валит. В суете я не уловил: с лошади ли соскочил Саша или с саней, а только мы идем рядом и торопливо, перебивая друг друга, говорим:
— Ты куда, конник?
— Вперед.
— Все вперед…
— Гудериана пощекотать!
Я перевожу разговор на другое:
— Видел кого из наших? Не видел?
И вновь изучающе смотрю на Сашу, стараясь уловить в нем каждую новую черточку: и более сдержанную манеру смеяться, и мягкие, не такие размашистые, как раньше, жесты, и еще что-то новое, непривычное.
— Оноприенко здесь, — спешу сообщить. — Был еще Федоров, да…
— С ошейником? — хохочет Ваулин.
— Угу, — вырывается у меня.
— Канту-уется в тылу, болезный! Знаем таких.
— Погиб.
Ваулин догоняет своих, я помалу отстаю. Саша шагает торопливо, все так же ставя ноги носками внутрь.
— Бывай!
— Бывай!..
Каких-нибудь полгода назад мы были совсем мальчишками, нам не чуждо было побороться или просто побегать друг за другом. Чудеса! Саша уже давно скрылся из глаз, а я все смотрю и смотрю ему вслед…
13
Вторые сутки мерзнет залегшая в снегу пехота. Немец не дает поднять головы, люди цепенеют без движения.
На перекрестке слабо наезженных дорог — КП полка. Дмитриев сгорбился над сугробом, рассматривает карту. Это его рабочее место, он кричит в трубку:
— …потери. Все подчищаю!
Уже под Сталиногорском и Узловой потери в полку были значительные. Потом под Плавском… Плавск взяли пять дней назад, а бои продолжаются и сегодня, двадцать пятого.
Кончается декабрь. Войска нашего Западного фронта освободили на этих днях Алексин, Тарусу, Волоколамск. Это большая радость, и кажется, что только здесь, на снегу, чувствуешь, какой ценой дается она, эта радость, радость победы…
По полю перекатывается редкая перестрелка. Дмитриев подзывает меня:
— Принимай роту автоматчиков.
Приказ начальника — закон для подчиненного, но этот приказ особый: я ведь сапер. «Справлюсь ли?» — закрадывается сомнение. Старый командир автоматчиков сегодня погиб в бою, и в полку срочно ищут замену.
— Справишься, сапер, — продолжает Дмитриев, словно отвечая на мое внутреннее сомнение. Рядом с ним стоит комиссар Михайлов и смотрит на меня неотрывно, ждет согласия.
— Есть! — говорю я.
Моя бывшая рота расформирована, в полку остался один саперный взвод — во главе с Оноприенко. Часть саперов я заберу с собой, в автоматчики: со мной пойдут Васильев, Ступин, Буянов, повар Катышев и другие. Получает новое назначение и Чувилин — комиссаром стрелкового батальона.
В километре от передовой раскинулась наполовину выгоревшая страдалица деревня; перед глазами знакомая уже «зона пустыни», лишь один переулок схоронился от огня в овраге. В деревню то и дело залетают снаряды, но я уже почти не обращаю внимания на них: то ли привык, то ли притупились чувства. «Пронесло», — мелькнет и угаснет вялая, вроде не своя мысль.
Захожу в один дом, в другой. Никого! Ни жителей, ни военных. И только в третьей избенке обнаружились люди: в ней расположилась поредевшая в беспрерывных боях рота автоматчиков.
В углу топится русская печь. Небольшой огонь на шестке лижет сковородку, на сковородке шипит мясо. От тепла и сытного духа у меня чуть не закружилась голова.
— Здравия желаем! — раздается приветствие.
С трудом отрываю взгляд от печки. Встречь мне поднимается одетый, как и все, в телогрейку и без знаков отличия незнакомый военный.
— Старшина Кононов, — представился он. С лица его не сходит неопределенная словно бы давным-давно застывшая улыбка. — А вы будете?..
— Новый командир.
— А-га… Есть!
Голос у старшины тоненький. Он продолжает улыбаться и как-то весь подергивается, словно хочет еще что-то добавить.
— Топите? — невольно тянусь взглядом опять к печке.
— Топим-жарим… Поешьте с нами, товарищ командир. А ну, подвиньтесь, — командует он, пробираясь к столу.
Только теперь я разглядел в левом углу стол. На столе лежит брошенный жильцами самодельный нож, щербатая стеклянная солонка, два автомата, масленка, каска, пачка патронов и кирзовая командирская сумка. Сумку тут же подхватил старшина. Пальцы у него чистые, пухлые.
— Прибирайте. Чейное?..
Кононов невысок, но плотен. Лицо красное, щеки похожи на печеные яблоки, густые волосы причесаны на косой пробор. Ему за тридцать.
— Сейчас, — поворачивает он ко мне голову. Потом тянется к окну, вынимает из-под фикуса кафельную плитку и кладет ее на стол. — Подставочка…
— Откуда мясо?
— Да тут, в общем, все законно… Вы пробуйте, а тогда скажем… Все уж наелись.
— Не все, — раздалось со стороны.
Оглядываюсь. Стоит моложавый автоматчик, голова забинтована, косится на старшину.
— Тебе не хватило? — недовольно спрашивает у него Кононов.
— Сержант Шишонок, — представляется тот, не удостоив старшину ответом.
— Брось, милок! Сам же отказался… — еще чей-то голос.
Я разглядываю новых своих бойцов. Они встали. Все без шинелей и маскхалатов, многие без ремней, по-домашнему. Человека четыре с повязками. Ранены, значит.
— Верно, отказался, — благодушно соглашается Шишонок, поправляя сползший на глаза бинт. — Старый бы командир…
В недоумении наблюдаю эту сцену. Но старшина уже режет хлеб, хлопочет у стола.
— Вы не слушайте, — убеждает он меня тонюсеньким голоском. — Вы попробуйте.
Сковорода на столе, из нее несет чесноком. Мясо румяное, аппетитное. Беру кусок на ложку, с жадностью ем.
— Хорошо.
— Плохо ли!.. Вы не брезгливый? — осведомился старшина.
— Нет…
Тогда он признался:
— Конина…
— Колбасу пробовал, а чтоб жареное…
— Убило меринка сегодня, товарищ командир, — уже официальным тоном докладывает Кононов, стоя позади меня. — Вот я и решил: не пропадать же ему.
Потом, позже, мы не раз ели конину. Ничего, терпимо, особенно если не старая лошадь да побольше в мясо чесноку, или перцу, или еще чего острого.
Рота готовится к бою. Автоматчики бреются, набивают диски, чистят оружие.
— Зачем смазываете керосином? — любопытствую.
— Автомат любит ласку и жидкую смазку, — отшучивается старшина.
— А все-таки?
— Замерзает масло: мороз! Задержки…
И я раньше слыхивал, что на таких лютых морозах автоматы, бывает, капризничают. Теперь же пришлось вникать в этот немаловажный, специфический вопрос. Смотрю, как ловко и сноровисто автоматчики щелкают пружинами — заводят диски. Протирают патроны и гранаты, коптят мушки.
Старшина вручает мне автомат.
— Вот вам, проверенный. Старого командира…
Начинаю набивать диски, ждать нечего.
— Пружину — насухо, товарищ командир, — советует мне Шишонок, — а то прихватит.
К вечеру домишко распирает от жары, оконные стекла плачут. У меня нестерпимо зудит отвыкшее от тепла, распарившееся тело. Я чешу лопатки о дверной косяк, на меня смотрит Васильев — он теперь командир взвода автоматчиков — и улыбается.
