— Ступай в ногу. Да держи, держи!

Сам он цепкими руками ухватился за веревку, с побитого оспой лица катится пот. Отделение на одном дыхании подносит лодку к повозке, дюжина сильных рук напрягается, слышно: «Р-р-раз» — и тюк уложен. За ними боком, вприпрыжку трусит Аникей Носов. У него в руках охапка весел, мех со шлангом и деревянная решетка-днище. Он скороговоркой на ходу что-то бубнит подошедшему Васильеву. Но старшина, видно, не слышит, поворачивается к нему спиной и подносит к самым глазам блокнот, тычет в него карандашом. Отмечает, чтобы в спешке не забыть чего.

«Так и оставлю Ступина отделенным», — решаю. А Ступин уже повел своих, только слышно, говорит Носову:

— Что трешься около? Поспешай!

— Там-от… и четверым делать нечего. Захекались… — громко, чтоб слышал старшина, ответил Носов. — На пристанях, бывало, центнер…

— Пяти пудов не выкинешь, — усомнился Ступин.

— Выкину, — неуверенно произнес Носов, чувствуя и сам, что прихвастнул. С виду он рыхлый и нескладный, а движения у него ловкие; в разговоре смешно задирает голову, отчего острый подбородок еще больше вытягивается. Говорит он по всякому поводу, выказывая себя знатоком в любом деле, хотя к нему никто всерьез не прислушивается.

Я иду дальше и на самом проходе встречаю командира первого взвода.

— Проверь, у всех ли противогазы.

— Есть! — Федоров поднес к каске руку. Он, как и полагается, в полной боевой форме. Отношения между нами, несмотря на должностное различие, оставались по-курсантски демократичными.

— Не сосчитал ты порции сегодня в столовой, и вот что из этого вышло, — мягко, по-приятельски укорял я Федорова.

— Ты же не сказал мне!.. — с обидой ответил он.

— Соображать нужно… — легонько жму я.

— Уж как-нибудь, не хуже других! — вспыхнул Федоров, пытаясь сохранить свою независимость. — Вот Вась Васич знает…

— Бро-ось! — не выдержал спокойный и всегда дисциплинированный Оноприенко.

Мы — командиры, это звучит. И сознавать приятно. «В самом деле, не каждый же может быть командиром! — щекочу себя. — Командир — это особенно…» Мы все: и бойцы, и комсостав — привыкли уважать это слово с детства; мы — то поколение, у которого слово «командир» связано с образом Чапаева, Щорса, Котовского…

Еще раз осматриваю бледное лицо своего сверстника. Он сегодня вроде чужой. Из просторного ворота гимнастерки торчит непривычно голая, по-юношески худая шея. Ага, на нем же нет грязноватой нашейной повязки, ставшей уже притчей во языцех! Разбинтовался, значит.

Мимо проносят ящики с патронами и гранатами; кладут в повозку продукты и связки уставов, учебную — с просверленным казенником и погнутым штыком — трехлинейку, валят ломы, кирки, лопаты, кузнечные и плотничьи инструменты, фонари, ведра. С полкового склада пришла пароконка с противотанковыми минами. Поверх мин старшина закидывает мешок с запасной обувью и обмундированием. Повозочный подвязывает лошадям торбы с овсом.

— Много еще добра?

— Есть…

Часа в три ночи меня повторно вызвали в штаб. Получив карту и нанеся маршрут, возвращаюсь в роту. Над знакомым, чуть видимым лесом зависло сонное небо. На востоке оно особенно темное. Ночь стоит теплая. Из раскрытой двери протянулась желтая полоса, она изломами спадает по ступенькам, поднимается по колесу повозки и высвечивает ржавые, еще не сбившиеся шины. Повозка уже укрыта брезентом и увязана веревками. Вижу, как Буянов трогает на вальках постромки, потом забирается на дышло, меж лошадей, и что-то там поправляет.

Ко мне подходит старшина:

— Товарищ командир, погрузка закончена. Сдаю лишнее имущество.

Имущества остается порядочно, все то, что мы не можем поднять на колесо, да многое и не нужно нам теперь — столы, стулья, тумбочки, ружейные пирамиды, кровати… Приемкой распоряжается незнакомый мне упитанный лейтенант с самодовольным лицом и двумя перекосившимися кубиками на новых полевых петлицах.

— Щукин! Пересчитай у них наволочки! У меня чтобы точно! — кричит он куда-то в темноту. После этого уже и вовсе неприятно смотреть на него, хотя понимаю — формально он прав.

Скоро выступать. Предрассветное время тянется медленно. Освободившиеся люди посбились в кучки, курят и о чем-то тихо переговариваются.

Возле самого входа в казарму собралось человек двадцать. Оттуда доносится громкий голос Носова:

— Ежели недостача в роте — что тогда? Известно что! Грузит старшина фуру… ненужным всяким. И — под огонь! Чтобы, значит, снаряд ударил. Скажите — зачем? А затем, доклад потом начальству: так и так, мол, разбито.. Погибло, значит…

— Ло-овко…

— Хэ-хэ!.. А генерал возьми да и сочти, что на повозке, — продолжает Носов. — А та-а-ам… Вагон! Приписано, значит. Зачем? Затем! На чужом дышле в рай хотел старшина… Фокус!

— Не ври, брат.

— Ить было… в ту войну.

— Сам-то ты… видел? Аника-воин… — лениво спрашивает кто-то.

— Было — не было… Чего пристал?

Откуда-то пахнуло сырым ветром. На березе у казармы колыхнулась ветка. Темень стала таять, над лесом растянулась светлая мережка, завиднелась непривычно порезанная колесами песчаная линейка.

— Вытягивай! — командую.

Рота двинулась по линейке, обставленной портретами, лозунгами и плакатами. Так начался наш трудный путь.

В стороне от дороги, возле перелеска, присел, пережидая день, серебристый, обмякший аэростат воздушного заграждения. Возле него копошились бойцы. Дальше, под масксетью, обкиданный завядшими сучьями, настороженно торчал орудийный ствол. Зенитчики рыли в стороне запасной окоп. Не переставая копать, они поглядывали нам вслед, один бросил окурок и махнул рукой. И долго еще виднелся установленный возле них плакат, на котором боец в каске, указуя пальцем, грозно спрашивал: «Ты чем помог фронту?»

Полк движется по Московскому шоссе. Саперную роту поставили в хвосте полковой колонны. Вдобавок в общей сутолоке в роту вклинился какой-то тыловой обозик. Поднялся шум:

— Куда прешь?! — возмутился Васильев.

— Командир приказал.

— Стой, говорю!

— Ну-ну…

Повозочные размахались кнутами, в выражениях не стесняются. Пока я подоспел да вмешался, пришельцы отрезали две наши повозки и втиснулись в строй. Так, вперемежку, мы и двигались до привала.

На привале к нам подъехал НИС — начальник инженерной службы полка Гуртовой. Это чернявый щеголеватый лейтенант в суконной пилотке и хромовых, еще из училища, сапогах.

— Привет! — прервал он нашу склоку и соскочил с лошади. Из-под откинутой полы его шинели выглянули синие с голубым кантом брюки.

— Далеченько вы… — заметил он, снова хватаясь за луку седла.

— Займем свое место.

Это был первый малый привал. Его устраивают через пятнадцать — двадцать минут после начала марша, чтобы устранить всякие неполадки.

Пользуясь коротким отдыхом, бойцы курили, проверяли снаряжение и балагурили.

— Вот! Теперь и перематывай свою портянку, — сказал Ступин Носову, который чуть не с первого шага канючил, просил разрешения выйти из строя. — Отстанешь, где тебя искать, шалопутного?

— Я-т всегда найдусь! Обоз рядом… А что? Подъехал бы чуток. Вона землячок правит… Верно?

— Верно-неверно… Пусти вас, все к обозам прилипнете, — проворчал Ступин. — Ходи со своими. Втягивайся.

Носов притворно охнул, нехотя снял туговатый сапог и сделал вид, что поправляет портянку. Потом тяжело вздохнул и, ни на кого не глядя, стал сосредоточенно обуваться. Наконец обернулся к Ступину:

— Портянки прохудились…

— Другие получишь… — Отделенный терпеливо ждал своего подчиненного. А тот все ворчал:

— Души в тебе нет. А как же? Командир должен быть к солдату…

— А солдат к командиру — как? Не, милок, не то… С первого дня киснешь…

Вскоре по колонне раздалось:

— Стано-ви-и-ись!

Не уставшие еще люди легко поднимаются, бросают окурки и выходят с обочин на дорогу. Ветерок относит в сторону облако сизого махорочного дыма. Свежий рассвет бодрит. Красноармейцы затягивают отпущенные, провисшие под тяжестью подсумков, фляжек и шанцевого инструмента ремни.