Сижу и думаю: «Когда же командир побрился?» Сам-то я не успел; да и несподручно на таком морозище бритьем заниматься; я втягиваю голову в плечи, стараясь хоть как-нибудь припрятать заросший подбородок. Правда, у меня бороденка не из густых, вот у Пашкевича — черная! Да и у других заметны… «Хорошо, у которых щетина густая. — думаю. — Могут заводить себе усы, а то даже бороды. И удобно, и тепло…» Явились бы мы к Дмитриеву в таком виде хотя бы недельки две назад! Он бы нам задал!
Командир покосился на Михайлова, неожиданно закончил:
— Вот он… два слова.
— Что ж получается, — поднялся комиссар, — не нашли убитого — без вести пропал! Не подобрали раненого — без вести пропал! В плен, к примеру, тоже без вести… За винтовку или лопату каждый ротный отчитается! А за человека?
— Вот так! — Дмитриев сжал губы. — Ступайте.
Всем нужны саперы. И где только их не носит! Взвод тут, отделение там, другое еще где-то… И с разведчиками посылаешь, и со стрелками, и с артиллеристами, и на НП.
— Пораздергали роту, — жалуюсь я Гуртовому.
— Собирай.
— Не отпускают… — продолжаю, хотя знаю — зряшный разговор.
Полк только-только вышел из боя. Подразделения наскоро, как говорится, зализывают раны.
Всюду — разноголосый говор. Командиры проверяют живых и мертвых, в ротах и батареях пополняют боеприпасы, разыскивают кухни, читают письма. В штабах сочиняют донесения, пишут извещения о смерти, оформляют наградные листы. И все нужно! А передышка так коротка…
Но вот и Оноприенко. Наконец-то! Его взвод оборудовал НП, потом был в первом батальоне.
Не успел его взвод вернуться — новое задание, снова нужно отправлять.
— По маршруту пойдешь, — говорю ему.
У Оноприенко шевельнулся кадык. Он, видимо, хотел возразить, да передумал. Повернувшись к своим, махнул снятой варежкой.
— Не расходиться!
Даю ему маршрут, объясняю, где обнаружен фугас. Оноприенко рисует на своей сотке какую-то сороконожку — обозначает дорожную трубу, в которой найден заряд.
— Пожрать не дадут, — бубнит он себе под нос.
— Вась Васич! Привезут обед…
— А принадлежности для взрыва?
«Подорвать бы этот проклятый фугас! — думаю я. — И проще, и быстрее». Но нежелательно, воронка будет такая — не обойдешь, а полку вот-вот выступать.
— И принадлежности, — говорю. — Да ты посмотри, если можно обезвредить…
Взвод уходит.
— Пойду с ними, — крикнул мне политрук.
Я посылаю старшину за новыми батареями к миноискателям, а сам бегу с очередной бумажкой в штаб. Затем мы с Буяновым грузим на сани термос с супом, хлеб, тол, бикфордов шнур и детонаторы.
— Поехали.
— Есть, тарщ командир!
Где-то впереди частит пулемет, слышны приглушенные взрывы. Бой как будто удаляется.
— Погоняй, погоняй.
Буянов замахнулся на лошадь вожжами. Невдалеке лопнуло с полдесятка мин, засвистели осколки… Неприятно… Соскочить бы с саней да — в снег! Но я делаю безразличное лицо, поворачиваюсь к Буянову:
— Приседает у тебя мерин… на задние…
Лошадь пугается близких разрывов, но Буянов понимающе косится на меня, говорит:
— Расковалась маненько. Поправим.
Ехать нам и всего-то ничего, за поворотом и труба видна. То есть не сама труба, а кучка саперов возле нее.
Подъезжаем. Нервы после обстрела напряжены, я с жаром набрасываюсь на Оноприенко:
— Где ж твоя техника безопасности? Сгрудил весь взвод!
Возле поникшего Оноприенко стоит Чувилин. Его плотная, тяжеловатая фигура туго затянута ремнем. На лице политрука я вижу сосредоточенную настороженность, он чувствует свою промашку и молчит. Зато Оноприенко неожиданно заговорил, пытается оправдаться:
— Ящики там, провод вроде…
— Все равно! — кричу я. — Черт его знает, какой он, рванет!
Из трубы виднеются чьи-то ноги.
— Кто там? — спрашиваю.
— Макуха.
Саперы отодвинулись от трубы.
— Обедайте, — велю. Но никто не шевельнулся, не полез за котелком.
Нам всем не по себе: никаких немецких «сюрпризов» мы еще не обезвреживали. Если что и попадалось на пути — обозначали и шли дальше: за нами — дивизионные и армейские саперы, там есть специалисты. Да и некогда нам было задерживаться.
А теперь приспичило. В обороне противника пробита брешь, и, чем раньше втиснется полк в эту горловину, тем большим будет успех наших войск.
— Что там, Макуха? — тихо спрашиваю, нагибаясь к его ногам.
Мне представляется, как работает замыкатель. Может, часовой: «тик-так, тик-так, тик-так…» А может, химический: подойдет время — взрыв!
— Осторожно там, осторожно… — шепчу.
— Да вот… сейчас… — отвечает Макуха. Он там один на один со смертью. Кто кого!
А пока что немцы достают нас из минометов. Возле дороги жахают мины, мы кидаемся в снег. В сознании механически отсчитываются взрывы: один, два, три, четыре… И опять: один, два, три… Перед глазами застыли неподвижные человеческие ноги. «Живой он там?»
— Макуха!
— Кончаю.
У минера тоже может дрогнуть рука. Только не нужно, чтоб дрогнула…
— Не спеши! — говорю я.
Макуха ползком пятится из трубы, вылезает на спет, молчит. Вытирает рукавом лоб.
— Килограммов сто… Четыре ящика, словом… — выдавливает он из себя.
Если такая штука сработает, то разнесет не только минера, но и все вокруг.
— Провода из-под ящика… не присыпаны… наскоро…
Еще раз лихорадочно перебираю в памяти известные мне типы взрывателей, думаю — как лучше обезвредить.
— И не чикает… — продолжает Макуха. На лбу у него частые-частые морщинки. И капли пота. А у меня взмокли руки. Мы оба загребаем горячими пальцами сыпучий снег. Он, оказывается, вовсе не холодный.
«Скорей всего, какой-то контактный взрыватель, — решаю я. — Нужно самому взглянуть».
— Перерезал… — роняет Макуха.
Через несколько минут саперы длинными веревками вытаскивают обезвреженные ящики взрывчатки. Все очень просто.
Валит снег. Крупные, словно клочки ваты, хлопья застилают все. Кругом — ни звука, в такую непогодь можно, пожалуй, столкнуться с немцем нос к носу.
— И откуда такая прорва! — возмущается кто-то из саперов.
По времени — позднее утро, но в поле сумрачно. Снег падает сплошной массой, хлопья покрыли наши каски и шинели, липнут к щекам и носам, садятся на брови, ресницы. Дорогу мы находим буквально на ощупь, время от времени ставим на обочинах указку со стрелкой и надписью: «Х-во Д». Но заметить наши указки мудрено.
В мягкой тишине вдруг послышался конский похрап, прорвалось глухое ржание, запахло кожей и потом. Тысячи ног беззвучно замолотили по дороге, из белой гущи выдвинулись всадники.
— Спешат…
Кавалерия идет ходко, обгоняет нас. Лошади мелко перебирают ногами, беспокойно тыркаясь в рядах, что-то у них тихонько звякает и скрипит. Тройка за тройкой идут окутанные белыми покрывалами эскадроны. Идут, идут, веселый конный строй прерывают орудийные упряжки, тачанки, легкие обозы, и снова эскадрон за эскадроном.
Где-то на привале мимо нас потянулись стрелковые подразделения.
— Вы кто? — поинтересовались саперы.
— Из кавкорпуса.
— Хо-хо! Примазались к кавалерии, пешие вы пехотинцы!
Стрелки огрызались:
— Чья бы мычала! Саперные инженеры… повыставили радио!
У саперов и верно торчат за спиной большие лопаты, словно антенны. Да и не только лопаты; носили тогда на себе и топоры, и кирки, и всякий другой инструмент.
Вдруг перед моими глазами проплыло знакомое лицо.
— Рыжий! — вырвалось у меня.
— Ба-а-а… Кого вижу!
— Жив, значит? Воскрес?
— Да вот… трясу грешными телесами.
— Кто-то сказал… Похоронили тебя, Сашка!
— Не верь! Нет такой пули…
Так я встретился со своим старым другом. Он был целехонек и невредим, Саша Ваулин. Но это был уже не беззаботный курсант, а командир, мужчина, лицо у него заострилось и погрубело. «Повзрослел…» — мелькает у меня. Я пристально рассматриваю его, думаю об удивительно узких зимних дорогах… и вспоминаю начало войны.
