Одним из крупных мероприятий затишья был день рождения Гриши Шпакова, корреспондента Совинформбюро. Не так уж много ему исполнилось, что-то около двадцати пяти, но провели мы этот день на уровне Восьмого марта, если не выше. Впрочем, Восьмого марта мы тоже устроили праздник — в честь Анисимовны, хозяйки хаты «Красной звезды», а именины ее младшей дочери отмечались само собой: оба раза гулял у Анисимовны Михаил Михайлович, он пел с нами допоздна.
Отлично жили в распутицу наши шоферы. Они ели, спали и бились в домино. Иногда устраивались просветительные вечера: мы читали с научными комментариями огромные, чуть ли не метр на метр, «священные писания», каким-то образом оказавшиеся в хате у безбожных хозяев. Кроме того, шоферы вслух читали газеты. «Мой майор сегодня подвалом идет…», «Гляди-ка, капитан мой, вот дал так дал!..» Однажды нагрянули к нам Борис Лавренев и Андрей Платонов, мы провели в разговорах долгую ночь и выяснили далеко не все.
В Акимовке мы привели в порядок свои дневники. Мы старались писать впрок, делали заготовки для будущих книг. Долгими вечерами до крика спорили о литературе и порядком надоели друг другу. Мы были придирчивыми судьями своим редакциям и не давали пощады даже самым именитым и грозным редакторам, ведя счет ошибкам и обидам и поддерживая дружескую профессиональную солидарность.
А «Красная звезда» во всех случаях улыбалась: у них порядок, у них лучше, у них солидно, у них образцово! И тогда кто-нибудь из нас брал номер «Красной звезды» и декламировал заметку, написанную явно по карте: «Первой в Н-ск ворвалась Н-ская часть…» И Василий Коротеев, наименее кадровый из кадровых, говорил со смущением:
— Мы тоже не святые.
И это была правда.
Когда наше акимовское житье совсем наладилось и стало граничить с комфортом, нам передали от Пронина:
— Завтра снимаемся!
На Турецком валу
Девятнадцатый танковый корпус генерала Васильева совершил прорыв к Турецкому валу.
Вошли, разумеется, в прорыв и корреспонденты.
Мы давно ждали этого дня. Мы берегли покрышки. Мы копили бензин, холили машины. Мы устанавливали добрые отношения с работниками узла связи (обоего пола): высшей журналистской доблестью было завоевание их расположения в дни бурных событий, когда провод перегружен.
Когда мы догнали танкистов, генерал Васильев нам сказал:
— Хлопцы, вот такое дело: вторжение в Крым временно откладывается, может быть до весны. Из тактических моментов надо отметить стремительность броска и огневую мощь атаки. Дальше, хлопцы, не велено продвигаться, вот такое дело…
Он развел руками — одну откинул далеко, другую, перевязанную, придержал у груди.
Пусть остановили, пусть отложили вторжение, а минута все равно была святая. Мы были у Перекопа!
Помещение, в котором писалась для «Красной звезды» обобщающая статья о танковом прорыве, было амбаром совхоза «Чабан» у Турецкого вала. Соавторы примостились на куче ржи. Им запомнится эта куча ржи — история!
В амбаре работа подвигалась медленно. Корреспондент «Красной звезды» Василий Коротеев хотел, чтобы статья была написана этаким генеральским басом в манере военных мыслителей, но соавторы были майоры, молодые офицеры, они то и дело сбивались на ходкие газетные обороты и очерковые штучки, и это сердило Коротеева. Он тоже был майор, но постарше этих вчерашних лейтенантов.
— Воздух! — несколько раз кричал в приоткрытую дверь часовой, приставленный к амбару.
— Погоди ты, — отмахивались майоры.
— Воздух!
— Не мешай!
Я тоже пытался добыть для своей газеты статью о тактике танкового боя и наступал на начальника штаба полковника Шаврова, но он отбивался под предлогом изнурительной занятости: ведь сейчас, когда остановились, штабу самая работа… Очень убедительно, конечно, но, если бы наступление продолжалось, Шавров сослался бы именно на наступление: в движении штабу самая работа! Но я не потерял еще надежду и время от времени беспокоил полковника.
Ночевали мы все на той же куче ржи. Кстати сказать, на ржи спать довольно жестко, жестче, чем, например, на семечках или на кукурузе. Но, конечно, получше, чем на муке в тугих мешках.
Утром прояснилась картина штурма. Вся степь перед Турецким валом заполнена была танками, коробками автофургонов, рациями, пушечными и минометными батареями. Все было на виду — лагерь прикрывала огневая защита с фронта и с неба.
В рыжих откосах Турецкого вала наша пехота уже ладила свои окопный быт — стлались дымки над лисьими норами, позвякивали котелки в щелях.
Всяк занят был своим делом. Мария Папуга, отважная радистка, с которой нам надо было встретиться, уединилась было в фургоне рации и начала примерять шелковый платочек — когда-то еще доведется его надеть!
Тихо было. Ни пулеметной очереди, ни мины: осенью сорок третьего года противник уже зря на рожон не лез. Это была тишина завоеванная, тишина победная. В тишине лежал за туманами хмурый Крым в ожидании второй перекопской атаки.
Люди танкового корпуса настроены были празднично, да и подходила годовщина Октября.
Поближе к вечеру сам разыскал меня полковник Шавров. Что, неужели написал статейку? Или, может, выбрал время сесть поработать над ней с моей помощью?
— У меня к вам есть кое-что, — сказал он. — Статья не получится. Но нельзя ли попросить там кого-нибудь в вашей редакции, чтобы позвонили Ефросинье Васильевне, жене моей, поздравили с наступающим праздником и сказали, что Иван Егорыч жив… Она живет у Сокола, вот вам телефон. Понимаете, был штурм, она должна на праздник знать, что я жив.
На ржи родилась в муках и страданиях полновесная, «генеральская» статья майоров для «Красной звезды». А в мою редакцию полетел по проводам с Перекопа привет Ефросинье Васильевне от Ивана Егоровича.
Там!
Мы с Мартыном Мержановым вели себя как мальчишки: отчаянно топали ногами, пританцовывали и орали в общем гаме бог знает что. Еще бы не кричать и не прыгать: мы перешли германскую границу, первыми оказались на горбатой и тесной «Марктплац», выложенной красной брусчаткой. Красная кирпичная кирха, обезглавленная, хлопала на ветру рваными листами жести. Гранитный монумент лежал на боку среди обломков длинных крыльев. «Бир унд вайн» — криво ухмылялся пустой кабак. А из соседнего магазина уже летели на мостовую плотные томики «Майн кампф».
Бомбовую воронку машины объезжали в густой грязи по обочине взорванной мостовой, и мы живо сообразили накидать под колеса побольше творений Гитлера, чтобы машины не буксовали. Немедленно какой-то майор, из тех, кто за словом в карман не лезет, заявил, что вот, мол, пожалуйста, случай, когда такая литература может ускорять ход истории.
Передовая за ночь продвинулась вперед километров на восемь. Спешно отводя артиллерию на новые позиции, противник встречал нас главным образом огнем пожаров. Горели целые кварталы — банки, торговые конторы, особняки. Из водопроводных труб хлестал кипяток.
Огромный пылающий дом рухнул, перекрыв движение по улице, и машины устремились переулками в объезд.
Время от времени возникали «пробки». На остановках к нашей машине подбегали солдаты с единственным вопросом, волновавшим в тот день многих:
— Сколько отсюда до Берлина осталось? Сколько до Берлина?
Притопала сюда, на эту брусчатку, наша степная киргизская лошадка, и ездовой саратовский парнишка Коля Остроухов призыва 1943 года, подгоняя ее («Н-но, голубка!»), сказал товарищам, помогавшим вытолкнуть телегу из грязи:
— Была мода въезжать победителям на белом коне, а я въеду в Берлин на пегом, ничего?
Я быстро написал Коле записку:
«В имперскую конюшню. Обеспечить лошадь ефрейтора Остроухова овсом высшего сорта и предоставить персональные ясли».
— На, возьми, скажешь, я приказал…
Затор ликвидировали, мы оставили Колю с лошадкой позади, а новую «пробку» уже надо было пробивать огнем нашей артиллерии, и в той полосе кончились шуточки.
Было очень поздно, когда мы вернулись в наш хуторок, чтобы послать в Москву первые корреспонденции с земли врага.
