В армию меня, как «белобилетника», не взяли.

И все же вскоре я выехал на фронт: меня зачислили в штат фотокорреспондентов «Правды». Отправился на берега Волхова.

Болота. Мокрые леса. Бревенчатые дороги, на которых душу вымотаешь, пока доберешься попутными машинами в нужную тебе часть. И дождь, дождь! Нудный, бесконечный, серый…

Спустя неделю послал в редакцию два пакета с негативами. Часть снимков «Правда» напечатала. Это окрылило меня.

На бронепоезде (Ленинград находился уже в кольце окружения) двинулся с теми, кто шел на боевое задание к станции Мга: там сконцентрировались крупные силы фашистских войск.

Операция прошла успешно. Но на обратном пути бронепоезд накрыли вражеские бомбардировщики. От разрывов бомб буквально дрожала земля. Еле-еле удалось проскочить. Зато в «Правде» появилось шесть колонок фотографий.

В моем фронтовом блокноте 1941 года есть короткая запись: «Волховский фронт. Сентябрь. Отважный разведчик. Ленинградский музыкант Дмитрий Павлович Петров. Бесстрашный разведчик. За 10 и 11 сентября уничтожил восемь солдат и двух вражеских офицеров. Принят в кандидаты ВКП(б). Ему помогает двенадцатилетний сын колхозника Саша Попов (снято под Новыми Киришами)».

С ними я встретился так. В конце сентября приехал в дивизию, которая сдерживала натиск фашистских танков и пехоты, рвавшихся к Ленинграду. Обстановка на фронте была крайне напряженной. На земле и в воздухе шли ожесточенные бон.

Комиссар полка посоветовал побывать у разведчиков.

Вскоре на окраине небольшой деревеньки в полуразрушенной избе нашел командира полковой разведки старшину Д. П. Петрова — в недавнем прошлом, как довелось мне узнать, ленинградского музыканта.

Мы сидели у прикрытого хвоей костра на берегу Волхова. По реке плыло много рыбы, оглушенной разрывами снарядов, мин, бомб. В котелке бурлила наваристая уха.

Было тихо. И вдруг где-то рядом зашуршала трава. Старшина поднял карабин, но тут же опустил его. Повернувшись ко мне, тихо проговорил:

— Это наш Сашок. Разведчик, сирота.

К костру подошел мальчонка в потрепанном овчинном тулупе. На поясе — трофейный штык, за поясом — граната.

— Я уже беспокоиться стал, — сказал ему командир. Любовно оглядел паренька с ног до головы, положил руку ему на плечо и спросил:

— А где же корова? Что-нибудь случилось?

Саша присел на землю и с трудом стянул с себя тяжеленные кирзовые сапоги.

— Фрицы не поверили, что я ее пасу. Забрали, а мне автоматом пригрозили.

Мальчик помолчал немного, потом как бы самому себе сказал:

— Ладно, корову еще достану…

Утром старшина Петров, Саша, другие разведчики и я пошли в Новые Кириши. Высокая железнодорожная насыпь, через которую нам предстояло перебраться, простреливалась снайперами. Саша короткими перебежками первым добрался до рельсов и крикнул:

— Быстрей!

В штабе полка мне много рассказали о Саше Попове. Ему двенадцать лет. Отец погиб на фронте. Мать, замученная фашистами, умерла. Сирота увязался за нашей воинской частью, отходившей к Ленинграду, и упросил оставить его на правах боевого помощника разведчиков.

Отважный паренек много раз переходил линию фронта, «пас» коров, а назад приносил ценнейшие сведения.

Перед отъездом из полка я сфотографировал старшину Дмитрия Петрова и Сашу Попова. Потом послал им фотографии. Они ответили мне письмом.

И вот прошло уже более сорока лет. Я снова гляжу на этот снимок. Нет в живых старшины Дмитрия Петрова — он погиб смертью героя в декабре сорок первого года.

А где же Саша? Я знаю, что в марте 1942 года юный разведчик был тяжело ранен, его отправили в госпиталь… Как сложилась его судьба, где он сейчас?

Военные корреспонденты перед отправкой на фронт кроме редакционной командировки получали разрешение от Главного политического управления Красной Армии находиться в частях действующей армии. В первых числах октября у меня кончился срок такого разрешения, и я вернулся в редакцию.

Работу мою одобрили и сказали:

— Немного отдохните и полетите в Ленинград. Будете нашим спецкором и на Балтийском флоте.

Через несколько дней документ Главного политуправления пришел. Теперь требовался допуск политуправления Военно-Морского Флота.

Звонил туда ежедневно. Особенно запомнился день 16 октября 1941 года. После, вероятно, сотой моей попытки соединиться с коммутатором Военморфлота телефонистка сжалилась надо мной:

— Не звоните больше. Они сегодня ночью уехали в Куйбышев.

Так мечта о поездке на флот рухнула.

Я решил поехать в редакцию. Надел полушубок и теплые брюки, оставшиеся у меня с финской войны, вышел из дому. На Плющихе несколько трамваев, не останавливаясь, прошли переполненными, люди сидели даже на крышах. Мне надоело ждать, я забрался на «колбасу» следующего трамвая и, благополучно миновав Тишинский рынок, добрался до улицы Горького.

На главной магистрали столицы было необычно многолюдно. Все куда-то спешили, были встревожены. В этот день сделал несколько снимков: «Рабочие батальоны идут на фронт», «Привал добровольцев у Второго часового завода»… Назавтра эти фотографии были напечатаны в «Правде».

Тяжелой была осень сорок первого года. Упоенные успехами первых месяцев войны, фашистские орды достигли полей Подмосковья. Началась битва за Москву. В считанные дни столица создала 12 дивизий народного ополчения, 25 истребительных батальонов. Тысячи москвичей вступили в коммунистические батальоны.

Враг рвался к столице, шли кровопролитные бои. Гитлеровцы в ходе стремительного наступления взяли Вязьму, Смоленск, подмосковный город Наро-Фоминск в шестидесяти километрах от Москвы. Они подходили к району Крюкова (ныне Зеленоград).

Вечером нас, военных корреспондентов, предупредили:

— Военное положение. Из редакции без разрешения не отлучаться!

17 октября вместе со Львом Толкуновым (он работал тогда дежурным помощником редактора) поехали на Хорошевское шоссе, где, увязая в раскисшей от осенних дождей глине, москвичи рыли глубокие противотанковые рвы.

Нескончаемым потоком двигались по дороге воинские обозы. Гнали стада коров. Били зенитные батареи. Люди строили баррикады, вкапывали в землю огромные надолбы. Сотни стальных «ежей» перекрывали широкие улицы, оставляя для транспорта лишь небольшой проезд.

В постановлении Государственного Комитета Обороны от 19 октября 1941 года говорилось:

«В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.

Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие».

В те дни в центральном аппарате редакции осталось всего двадцать человек. Правдисты работали напряженно. Опасность еще крепче спаяла наш небольшой коллектив. Петр Лидов, Михаил Калашников, Владимир Ставский, Борис Полевой, Лазарь Митницкий, Сергей Струнников, Оскар Курганов приезжали прямо с фронтов, иногда на машинах, пробитых осколками мин и пулями, и, не обращая внимания на воздушные налеты, работали. Вернулся из Брянских лесов Михаил Сиволобов. Прилетел с юга Митя Акульшин, наш корреспондент в Донбассе… Материал шел в номер с колес.

Москва была настоящим прифронтовым городом. Едва ли не все предприятия работали на оборону: одни делали снаряды, другие изготовляли минометы и автоматы, третьи выпускали автоматы или противотанковые ружья. Даже маленькие кустарные мастерские, которые до войны чинили примусы, готовили «лимонки».

«Правда» обращалась к гражданам страны:

«Кровавые орды фашистов лезут к жизненным центрам нашей Родины, рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!» (15 октября).

«Взбесившийся фашистский зверь угрожает Москве — великой столице СССР. С железной стойкостью отражать напор кровавых немецко-фашистских псов!» (16 октября).