Здесь предстоит выстоять ценой жизни, ценой смерти, ценой чего угодно. Сегодня мы держимся, мы еще не побеждаем, слава дивизий и армий, слава всего русского оружия еще не родилась на этих полях. Но слава солдата, солдатская слава, каждый день, каждую ночь рождается то здесь, то там, и мужество человека всегда остается мужеством и слава славой, как бы тяжело ни приходилось армии и народу».

Так начинался очерк.

«В степях под Сталинградом много безвестных холмов и речушек, много деревенек, название которых не знает никто за сто верст отсюда, но народ ждет и верит, что название какой-то из этих деревенек прозвучит в веках, как Бородино, и что одно из этих степных широких полей станет полем великой победы».

Так закончился очерк.

Далеко, прозорливо смотрел писатель. В те отчаянно трудные дни он увидел славу Сталинграда, сталинградских полей и сталинградских войск, беспредельно умноживших славу Бородина!

Рано утром мы выехали в город. Еще на аэродроме нас встретил корреспондент «Красной звезды» Василий Коротеев. На фронте работала большая группа сотрудников нашей газеты — начальники отделов Иван Хитров и Петр Коломейцев, спецкоры Василий Гроссман, Леонид Высокоостровский и Ефим Гехман. Все они считали себя теперь сталинградцами. Но больше всех их сталинградцем был Коротеев. До войны он работал секретарем Сталинградского обкома комсомола, перед самой войной был членом редколлегии «Комсомольской правды», а во время войны его призвали в «Красную звезду». Он был в Сталинграде своим человеком, все и всех знал, и это облегчало нашу поездку.

Коротеев принес нам печальную весть. Он на днях вернулся из районного центра Средней Ахтубы — был на похоронах Рубена Ибаррури, сына Долорес Ибаррури. Командир пулеметной роты, он вел бой за станцию Котлубань. Был смертельно ранен. Его сразу же переправили через Волгу, в госпиталь. Врачи приложили все силы, чтобы спасти жизнь героя. Отстоять ее не удалось…

Волга. На противоположном берегу километров на шестьдесят узкой полосой растянулся огромный город. Немцы начали его бомбить еще недели две назад. И сейчас тоже слышны взрывы бомб и уханье артиллерийских батарей. Город в дыму. В центре и недалеко от него поднимаются огромные столбы дыма и накрывают кварталы города черной пеленой. Это горят элеваторы, нефтебаза и еще что-то…

У немцев господство в воздухе. Почти вся наша авиация брошена на поддержку войск, обороняющих внешний обвод города. Поэтому вражеским самолетам удается прорваться к городу и Волге. Тем не менее на переправе и людно и шумно. Очередной паром отдан в распоряжение командира батальона, переправляющегося на тот берег. Комбата атакуют со всех сторон. Каждый доказывает, что именно ему и непременно сейчас надо переправиться в город.

Симонов втесался в эту толпу, слушал, делал какие-то пометки в своей записной книжке и, увидев мой вопрошающий взгляд, объяснил:

— Это хорошо, если люди рвутся туда, где война, а не оттуда…

Комбат погрузил какое-то число бойцов, пушки, машины с боеприпасами — соседство не идеальное для людей на незащищенном от нападения с воздуха пароме. Редакционную «эмку» погрузили беспрепятственно.

Я листаю свой сталинградский фотоальбом, заменяющий мне в какой-то мере дневник, смотрю на снимки и вспоминаю наши переживания того времени. Медленно плывет паром. Наши взоры обращены к городу. Вместе с нами снят Коротеев. Рядом — старый волгарь, капитан парома, в картузе, с посеребренной бородкой. Штатский человек, рискующий жизнью с утра до вечера, днем и ночью. Капитан и наш Коротеев, сталинградцы, смотрят на город, весь дымящийся, сожженный, и на их лицах — безмолвная горечь. Тяжело нам, но особенно горько этим двум людям, которые недавно видели этот город кипучим, жизнерадостным.

А вот впечатление, которое произвел один из снимков на тонкого ценителя фотоискусства народного художника СССР Бориса Ефимова, высказанное им на вечере в Центральном Доме журналистов.

— Мне хотелось бы обратить ваше внимание на одну из сталинградских фотографий. Я считаю, что этот снимок может заслуженно стать рядом с самыми замечательными работами фотокорреспондентов периода Великой Отечественной войны. Я бы назвал этот снимок «Журналисты». Мы видим на нем трех спецкоров-краснозвездовцев, переправляющихся на пароме в пылающий Сталинград, в самое пекло гигантского сражения. Вглядимся внимательно в лица журналистов. Спокойно и бесстрашно, с каким-то профессиональным интересом газетчика смотрит на приближающийся берег Волги Константин Симонов. В руке у него трубка, только что вынутая изо рта. Похоже, что в голове у него уже складываются первые строки будущего очерка. Более серьезен и, я бы сказал, озабочен другой журналист, редактор «Красной звезды», который, видимо, больше других знает о сложившейся обстановке и понимает, насколько она опасна. Он только что отнял от глаз бинокль — то, что происходит на переднем крае, уже можно свободно разглядеть невооруженным глазом. Лицо третьего журналиста — Василия Коротеева — искажено беспредельным страданием. До войны Коротеев ряд лет работал в Сталинграде, ему знакома здесь каждая улица, каждый дом, лежащие теперь в руинах. Переживания его в эту минуту можно сравнить с ощущением человека, у которого, по выражению Симонова, «только что, вот сейчас, на его глазах убили отца и мать». Этот потрясающий, замечательный снимок сделан четвертым журналистом, фотокорреспондентом «Красной звезды» Виктором Теминым.

Переправились мы благополучно. Но за те пятьдесят минут, пока плыли по широкой волжской воде, произошел эпизод, который имел продолжение во время войны и после нее.

Рядом с нами на краю парома сидела худенькая девушка с длинными светлыми волосами, в выцветшей под стенным солнцем, ставшей почти белесой солдатской гимнастерке. Мы разговорились с ней. Она — военфельдшер. В горящем Сталинграде не всюду можно развернуть медсанбаты, поэтому, собрав раненых с передовых позиций, санитары и фельдшеры перевозят их на левый берег и сразу же возвращаются обратно на поле боя. Она переезжает сегодня уже пятый раз. Ей двадцать лет, фамилия ее Шепетя, звать Виктория. Она из Днепропетровска. В тридцатых годах я работал там, и мы с ней стали вспоминать этот город. Разговор был совсем не фронтовой. И вдруг, когда мы уже причаливали к берегу, Виктория с какой-то чисто женской стеснительностью и искренностью сказала:

— А все-таки каждый раз немного страшно выходит. Вот меня уже два раза ранило. Один раз тяжело, а я все не верила, что умру, потому что я еще не жила совсем, совсем жизни не видела. Как же я вдруг умру?

Симонов запомнил эти слова. В своем очерке «Дни и ночи», рассказав о нашей встрече на пароме, он привел эти слова Виктории и написал о ней:

«У нее в эту минуту были большие грустные глаза. Я понял, что это правда: очень страшно в двадцать лет быть уже два раза раненной, уже пятнадцать месяцев воевать и в пятый раз ехать сюда, в Сталинград. Еще так много впереди — вся жизнь, любовь, может быть, даже первый поцелуй, кто знает! И вот ночь, сплошной грохот впереди, и двадцатилетняя девушка едет туда в пятый раз. А ехать надо, хотя и страшно. И через пятнадцать минут она пройдет среди горящих домов и где-то, на одной из окраинных улиц, среди развалин, под жужжание осколков, будет подбирать раненых и повезет их обратно, и если перевезет, то вновь вернется сюда, в шестой раз».

Образ этой девушки, одновременно мужественной н женственной, «рядом с которой стыдно не быть храбрым, стыдно пригибать голову, стыдно не сделать всего того, что потребует от тебя война», видно, так глубоко запал в душу Симонова, что, когда он после капитуляции Паулюса сел за повесть о Сталинграде, которую назвал так же, как и очерк, «Дни и ночи», он вспомнил о встрече на волжской переправе, и навеянный ею образ стал одним из центральных в книге.

Не раз мы с Симоновым и под конец войны, и после войны вспоминали Викторию. Что мы знали о ней? Фамилию, имя и что она из Днепропетровска. Нам даже неизвестно было, в какой дивизии она служила. Мы не знали о ее судьбе, думали, что она погибла в огне Сталинградского сражения. Если бы Виктория была живой, она, сталинградка, вряд ли могла не прочесть книгу «Дни и ночи» и уж наверняка вспомнила бы точно приведенные в книге ее собственные слова на пароме.