Не искал случая. Спровадил навикулярия — и к Миловиде поскорей.

— Мать княгиня, — сказал поспешно, едва переступив порог. — Светлый день настал для всех нас, слышали, мать княгиня!

— Ой! — отозвалась она на его радость и застыла ожидая, — Не князь ли возвращается из дулебов?

— Лучше, — подошел и замер перед нею, поцеловал подол платья. — Злата и Милана отыскались.

Всегда пригожая и ясноликая, Миловида еще заметнее засветились лицом, стала похожа на зорю-ясную, поражающей мрак и светящейся, как звезда из мрака. Несмотря на то, что княгиня она, и не кровная Богданке, бросилась к нему, заглядывает, внимательно, в глаза и спрашивает-допытывается, где они, Злата с Миланой, откуда князь и сын княжий знает о них и что знает. Наконец посадила рядом, утирает слезы умиления и спрашивает, верно ли это, что они нашлись, как далеко от земли своей.

— Навикулярий из Том ромейских только что был у меня и сказал, что Злата и Милана в том же приюте, под наблюдением епарха находятся. Но вот какая загвоздка, матушка княгиня: епарх спас их в бушующем море и хочет теперь, чтобы князь заплатил за это спасение.

— Это уже, как водится, Богданко, — поспешила подтвердить словами и даже коснулась успокаивающе его руки. — Ромеи на то и ромеи, чтобы на все смотреть, как на возможную выгоду.

— Знаю, но, все же, не могу не смущаться. Догадывается ли княгиня, сколько потребовал ромей от князя Тиверии за дочерей?

Она притихла вдруг, то ли прикидывала, сколько мог потребовать епарх, или боялась тех желаний и не способна была преодолеть свой страх.

— Думаю, немало. А все же, так ли очень много, чтобы смущаться?

— Десять тысяч золотых солидов!

Всплеснула руками и на вид погрустнела так же внезапно, как и засияла недавно, однако ненадолго. Но в какой-то момент снова оживилась.

— Не печалься и не поддавайся терзаниям, достойный князь. Прибудет отец, помозгуем вместе и как-нибудь уж соберем эти солиды. Зато Злату, Милану избавим от печали и беды, снова получим радость видеть их, быть, как и были, вместе с ними. По себе знаю, как им там, бедняжкам.

— Боюсь, соберем ли такие солиды, и потому пришел к матери княгине на совет. Что знает она о княжеской казне? Есть в ней что-то или нет? Я просил навикулярия торговать у нас и ждать князя Тиверии. Но если отец не поспешит и не прибудет ко времени его отплытия, должен сказать ромею: даем мы епарху Томов желаемые солиды, как выкуп за сестер, или не даем.

— Как бы там не было, ласковый Богданко, говори: даем. Что-то есть в казне, что-то займем у мужей-владетелей.

— Уверена, матушка, что займем?

— Ой! Конечно, как же не уверенна, о свободе идет речь. А когда речь идет о свободе, можно ли думать и колебаться?… Хоть лопни, а должны сделать все, чтобы дочери наши, а твои сестры, были свободны, все-таки с нами и все-таки на своей земле!

Уверенность ее, как и желание пожертвовать всем, имеющимся достатком, а также избавить от беды обездоленных, добавили уверенности и Богданке.

«А действительно, — подумал он, — пристало ли колебаться, как быть, когда Злата и Милана зовут: помогите?»

— Спаси Бог, — поднялся и вежливо поклонился Миловиде. — Спаси Бог, ласковая княгиня, за твердость намерения и духа, что дали мудрый совет. Так и скажу навикулярию: «Вези сестер, будет за них то, что просишь».

Хотел сразу же разыскать ромея и сказать:

«Так и так, я согласен», — и на какой-то из ступеней, ведущих к Несторию, остановился и задумался: а не набьет ли этой поспешностью и без того слишком высокую цену? Правда, и впрямь набьет. Договорились же: встретятся после завершения торга. Глядишь, в это время вернется и князь Тиверии, а не вернется, решение примет он, княжич. Так пусть так и будет, как договорились. Удовольствие, как и радость, показывать не следует.

Земля на Втикачах и небо над Втикачем богата соблазнами, чуть ли не самая соблазнительная среди них — плодородные нивы в долинах, мягкая теплота над долинами. Проходит второй десяток лет, как поселились здесь по милости киевского князя тиверцы, ни разу не изведали, что такое пагубная жара в разгар лета и — ветры-суховеи из пустынного Леванта. Только и горести было, что выпало осваивать необжитые окраины Заросья и испытывать сильные морозы, снежные заносы в этих окраинах. Наступала теплынь — удостаивались и благодати, а более всего в передлетье, когда изобилуют зеленью долины, начинает медоносить лес. Стелется тогда от края до края зеленое море трав, наряжается в новые одежды закурчавленные верхушки деревьев по оврагам, радуется плодоносию Матери Земли и славит землю-плодоносицу многочисленная птица — в лесу и в поле, особенно над полем, в том небе, где томится от щедрот Хорса воздух и откуда открываются не отдельные, а соблазнительные для глаза окрестности, — вся земля.

Всадникам, что направлялись к Втикачам ранним утром, и вдоль Втикачей — тогда, как благословлялось на свет, было не до окрестностей и не до соблазнов в окрестностях: над рекой клубились туманы, пусть не те, что пробирают до костей, но, все же, густые и повсеместные. Разве за такими присмотришься к чему-либо? Смотри за едва проторенной просекой и держись просеки — вот и вся твоя забота. Зато, когда вышло из-за горизонта румяное, после ночной купели, солнце и брызнуло на долины золотыми стрелами Хорса, и княгиня, и сопровождение ее засветились лицами и стали оглядываться, как тают под теми стрелами густые и повсеместные еще туманы, как корчатся, тая, и отступают ближе к лощинам, опушкам и оврагам. Из седых стали белыми и оттого какими-то причудливыми. Жмутся к земле и сгущаются, жмутся и сгущаются, как-будто просятся оставить их хотя бы в этой до предела сгущенной малости. Залитые солнцем долины набирают от этого бескрайную красоту и бескрайное искушение. Такое, что хоть останавливайся и любуйся ими. Ведь не всегда есть возможность видеть, ибо заботы дня укорачивают и укорачивают возможность наглядеться земными искушениями, не говоря уже о бескрайных.

На какое-то время река круто выгнулась направо и выскочила на редколесья, а там и в поле. Довольно широкое оно было здесь, такое широкое, как нигде. По одну сторону пути, что оставил изогнутую луку реки и шел теперь полем, что лежало под солнцем и гнало ленивые волны чистой и дородной ржи, по другую — кипела белым наводнением гречиха. От ржаного поля наплывало на всадников только величие, а от гречихи красота — и медовые ароматы. Такие пьянящие, дух захватывали.

Княгиня Зорина первый захмелела от них и остановила жеребца.

— Чье это поле? — обернулась к сотенному.

— Общинное, достойная.

— Знаю, что общинное. Владетели у нас не имеют еще своего поля. Какой общины, спрашиваю?

— Закутской, пожалуй, она соседствует с нашей.

Помолчала, оглядываясь на поле или на различия, которые отличали обработанные человеческими руками поле от необработанного, и потом добавила, отправляясь:

— Хорошо ухожено поле. Прошлым летом, помнится, не было таким.

— Нового ролейного старосту выбрала община, поэтому и поле стало неузнаваемым.

— А почему я не знаю о том?

— Наверное, князь Богданко знает, при нем выбирали отмина.

Пришпорила сильнее, чем прежде, жеребца, вела впереди и молчала. Только осматривалась вокруг и являла удовлетворение свое, оглядываясь. Обширность, дородность ухоженного общинного поля радовали ее, то ли отмины, что отличали ухоженное поле от неухоженного, того, что лежало ближе к лесу, свидетелем прошлого и напоминало о прошлом? И то и другое, наверное. Вот какое буйнотравье было на месте поля недавно, как щедро засевались долины цветом вместо хлеба, темно-красным, желтым, белым, синим, снова темно-красным и снова белым и синим. Или нечему радоваться княгине, что не стоит в стороне от общинных забот своего мужа, оставшейся вместо него хозяйкой всей Втикачи и дает порядок как общинным, так и ратным делам на Втикачи?

Мужи гнали и гнали вслед за Зориной лошадей, пока снова не оказались в лесу, а там — у реки.