Так и спросила, когда подъехала и осадила перед обозом напуганного своим беспокойством жеребца:

— Кто будете, люди?

— Поляне, сестра пригожая, и росичи.

— С поля боя идете?

— Да, так.

— Что же несете оттуда?

— Перехваченную возможность, покой.

— Слава богам! И вам слава, мученики битв!

— Мученики остались на поле боя, достойная. Мы — те, что взяли верх над супостатом и знаменуют собой славу в битвах.

— Каждому свое, да. А рать втикачская, князь Втикачи тоже отправились за вами?

— Да нет, втикачи на прадедовой земле, при князе Тиверии остались. Позже будут.

Говорили, что и гонец Богданки, а он так радовал своими рассказами сердце: это, правда, что произошло примирение, что ее муж и князь, жив, не на этой, так на следующей, а не на следующей, то уж через ту неделю, а будет дома.

Такая услащенная была этими добрыми вестями, или передумала, убедившись, — не поехала в тот день ни на недалекое отсюда село, ни еще куда-то, направила жеребца к княжескому жилищу и к жилищу своих кровных. Дети ее не предоставлены, разумеется, сами на себя. Старшие — Славомир, Радогост — отроки уже, отданы в младшую княжескую дружину приобретать ратные навыки, младших оставляет, когда едет из Детинца, на руки наставницы. И все же наставница есть наставница, а мать есть мать. Если могла бы быть и днем и ночью с детьми, смотреть за каждым и чувствовать, что каждому надо, что у каждого болит. Хорошо тогда посещать очаг, когда есть в нем заботливая огнищанка. Да, не огнищанин и не челядник, тем более, все-таки огнищанка, продолжательница рода и ревнивая хранительница родовых обычаев. А что будет в ее жилище и — с жилищем, если и дальше так будет складываться: муж — в походах и на полях брани, а она — повелительница Втикачи вместо мужа? Или тогда этот обычай будет известен и соблюден, ибо взлелеян и вознесен превыше всего? Или должна утешиться другим — что он бдит, чтобы был порядок и покой во всей земле? И об этом кому-то следует заботиться, да. Но кто позаботится о роде, о наследстве рода — обычае, если не позаботится мать?

Скорее возвращался бы князь и брал на себя заботу о земле, мощи ее. Детей, как и очаг, желанные блага в очаге, Зорина с удовольствием возьмет на себя. И охотно, и надежно, так надежно, как брала до этой заварушки. Разве он, Богданко, не радовался этому, не говорил: «В твоем сердце, конечно, моя Зоринка, так много огня, а в мыслях, деяниях — здравого смысла, что мне ничего не остается, как быть уверенным, что из тебя вышла и заботливая мать, и недремлющая огнищанка, и жена-услада».

В Детинце, а, тем более, в тереме она вновь объявилась такой, какой дети и слуги отвыкли ее уже видеть. И видом светилась и обнималась светлея, как и ее девочки, и смеялась и ласкалась с ними, как не ласкалась с того самого дня, когда князь протрубил тревожный путь и оставил всех в тревоге. А уж что щебетала своим наименьшим и наслаждалась радостью, что сияла на их довольных личиках, ой, Боженьки! Оставалось бы только созерцать эту радость и дивиться маминому утешению, если бы не были так малы и не жаждали видеть маму еще радостнее, чем есть.

— Уже будете с нами, мама? — поинтересовалась старшая, Гостейка.

— Да, уже буду с вами, дети мои милые. Вижу, заскучали без мамки. Только безутешно или и плохо чувствовали себя без меня?

— И безутешно, сладкая наша, и плохо. В лесу кукушка кукует, оповещает всех: «Принесла вам, люди, ключи от рая», — а выйти без мамы не свободно. На подворье горлица воркует, зовет и зовет, чтобы приходили и посмотрели, как она гнездышко вьет, а нам снова не свободно. Потому что слугу страх охватил, а наставницу терзания, только и делает, что Чура выспрашивает: где муж, что с мужем?

— Потому что ей же тревожно, Гостейка. Сеча шла, Морана свирепствовала.

— Будто воины, имеющие мечи, копья, боятся Мораны, — храбрится, старше Гостейки на два года, Ярослав.

— А то нет? — мать ему.

— Да ведь нет. Махнет один с другим мечом — и уже нет Мораны, убежит куда попало, чтобы дальше от воинов и той напасти, которая может быть, когда слоняется между воинов.

Мать не смеет возражать. Верит отрок, что так, — и пусть верит. Когда-то сам пойдет на битву, будет вернее и надежнее, если пойдет с этой верой, а не со страхом перед Мораной.

— Может, и так, — ответила, погодя. — Право, так, потому Мораны действительно уже нет, милые мои голубчики. Сейчас видела полян, возвращались с поля боя. Сказали: выгнали обров из земли Трояновой, за Дунай пошли. А если так, и Морана угомонилась. Мир идет по нашей земле, поэтому вскоре и отец ваш, и муж наставницы — все придут, и поселят радость в жилищах и развеселят нас не хуже кукушки, принесут весть о наступлении погожего дня.

Ярослав только храбрился, слыша мамины радости, а Гостейка с Жалейкой и в ладошки хлопают: князь-отец приедет! Князь-отец приедет!

— Я пойду и скажу об этом наставнице, — додумывается наименьшая. — Пусть прогонит терзание, пусть знает: для всех нас — и для нее тоже — настал желанный светлый день.

Зорина милостиво соглашается, а про себя думает: «У Жалейки добрее, чем у других, сердце. В кого же это она пошла: в отца своего, князя Богданко, или в мою маму Людомилу? Право, в маму Людомилу, ибо лик имеет мамин».

Чувствовала, гордится этим, а заодно и больно ей от этого: чем заплатила она своей достойной маме за ее доброту? Да, чем? Пошла против ее ревностного крика-испуга, крика-плача: «Не смей и думать о том!». Взяла и бросила на произвол судьбы: будь, как можешь, и живи, как знаешь.

«Должна искупить теперь эту свою вину и знаю чем, — подумала. — Вложу в сердца моих деток ее добродетели. За старших двух не уверена уже — те в княжеской дружине, там свои обычаи и законы, как и свои наставники, а меньшим должна вложить в сердца и взлелеять в сердцах все, что надеялась вырастить во мне моя мама. Может, это не все будет искупление, но какое-то будет все-таки».

Вздыхала сдержанно и старалась погасить в себе внезапно рожденную боль беседой с детьми и заботами о них: спрашивала, накормлены ли — и довольствовалась дружным заверением: «Да»; интересовалась, купали ли их — и снова довольствовалась: челядь же знает свое дело: еще спрашивала, хотят пойти завтра с мамой за Детинец — и слышала дружные, вместе с этим не только девичьи, а и сыновьи, голоса: «Ой, да то ж, мама, наибольшее наше желание!»

— Так на этом и решим, голубята мои! — обнимала всех сразу и прижимала к себе, а прижав, купалась в светлой радости чад своих и перенимала их светлую радость.

А князя Богданки, и воинов, ушедших с Богданко, не было и не было. То ли заждались все встречи с ними, то ли трудности в быте без мужей слишком подпирали, не стало терпения у одной из жен, не стало у второй, а этого оказалось достаточно, чтобы не стало его и у всех других: собрались однажды всем Детинцем, а может, и селами, что соседствовали с Детинцем, и отправились в терем княжеский, сняли караул с терема:

— Позовите нам княгиню! — повелели слугам.

Челядь следила за воротами и не спешила слушаться, но, все же, колебалась: сказать или не сказать княгине, какая беда нависла над всеми, кто в тереме, но княгиня сама услышала шум и не замедлила предстать перед втикачскими женами.

— Что привело вас, огнищанки, к княжескому терему? Вижу, взбунтовались и гневны в заварушке своей. На кого и почему?

— Терпения уже нет, княгиня. Обры повержены, а где наши мужи? Почему князь держит их в Тиверии?

— А Тиверия, чья есть? Она чужая вам?

— Не чужая, но почему князь засел в ней? Шли, княгиня, гонца, вели, пусть возвращает нам мужей наших!

— Да! — подхватили стоголосо. — Шли гонца и вели, пусть возвращаются уже домой! Нива созрела. Что будет с хлебом, если пожнем и не свезем вовремя? И что будет с нами, если будем жать одни?

Поднесла резко руку и тем усмирила изрядно возмущенную толпу.

— По-вашему, ни князь, ни мужи не знают, что во Втикачи созревают поля? Есть, значит, потребность быть еще в Тиверии и следить за супостатом, что осел на южных рубежах земли нашей и не дает причин быть уверенным за него. Разве забыли: ратная обязанность — над всеми обязанностями обязанность.