В прихожей он наткнулся на Жермен, старшую из сестер, и Мариетт, самую младшую. Они встречали подругу, девушки смеялись и нежно щебетали. Они были прелестны, элегантны, особенно Мариетт, с немного помятыми, сильно нарумяненными лицами и красивыми живыми глазами. При виде Бернара подруга возопила:

— А-а, дружище, явились наконец! Что это вы нас в последнее время как-то подло бросили, а?

— Да, ты же не в курсе, — сказала Жермен. — Ты даже не знаешь, что этот засранец теперь посещает только крупную буржуазию и промышленников. Я тебе точно говорю. Ну не смех? Но учти, надо держать ухо востро, а то и впрямь ускользнет.

Бернар весьма неохотно пошел за девушками. В салоне полдюжины гостей расположились вокруг дивана, где покоилась младшая сестра Лили. Она лежала на спине, чуть приподняв голову на подушечку. Ноги ее до пояса были укрыты пледом, образовывавшим ощутимый горб внизу живота. К осунувшемуся лицу румяна плохо приставали, а крашенные в платиновый цвет волосы, непослушные и черные у корней, придавали ей какой-то старушечий вид. Лили помахала рукой новоприбывшей:

— Ты умница, Мэг, что пришла. Я так рада.

— Бедняжка моя, — сказала Мэг, целуя ее. — Я бы уже давно пришла, если бы узнала раньше. Ну, как дела? Мордашка у тебя усталая.

— Это так долго, — пробормотала Лили. — Скорей бы все кончилось.

Кружок друзей разразился возгласами ободрения.

— Считайте, что вам повезло, — сказала зрелая дама с суровым лицом. — Вот если бы вам пришлось делать такую чистку, как мне!..

— А я? — сказала Мэг. — В первый раз, помню, из меня даже через месяц текло, как в первый день.

— У меня еще сильно течет, — заметила Лили.

Киноактер, отращивающий себе острую бородку на роль довоенного фотографа, мягко заявил тоном ложной скромности:

— За три года у моей жены было семь выкидышей с двумя вмешательствами.

Прошел восхищенный шумок. Актер рубанул воздух рукой и добавил:

— В последний раз ей резали трубы.

Бернар не присоединился к кружку и, маневрируя, направился к двери. Он был уже за пианино, когда его заметила Мэг.

— Постойте-ка, dear, куда это вы удираете? Я в конце концов разозлюсь на вас.

Она подхватила его под руку и усадила в кружок.

— Расскажите-ка мне что-нибудь, а то вы еще и рта не открыли. Вы знаете, что у меня через месяц последний экзамен? Вам плевать? Ладно. А захват заводов «Рено» вас ничуть не возбуждает?

— Я газет не читаю, — ответил Бернар.

Лили приподняла голову с подушечки и простонала:

— Какое невезение, что мне нужно лежать, я бы так хотела посмотреть! У меня было сто возможностей попасть на завод. Баге, оператор киножурнала, наверняка бы меня провел. Это, должно быть, так красиво!

— Только что, — сказала дама, которой делали чистку, — я встретила друга, который утром там был. Он рассказал мне, что в одном из цехов увидел рабочего в одной рубашке, который играл на дудочке, а вокруг сидели рабочие в простых позах и слушали его. У них были такие понимающие лица, чистые глаза! Впечатление — потрясающее. Вот бы это заснять. Особенно наезжающей камерой было бы неплохо.

— Действительно, только народ чувствует музыку, — заметила маленькая рыжая женщина, которая обтачивала себе ногти трением об юбку.

— И поэзию тоже, — добавила Жермен.

Начали говорить о политике. Из разговора в атмосфере любовной течки и проклятых поэтов возродился образ революции. Он был похож на фильм «потрясающей красоты», но одновременно и на высокоморальный и умилительный романс. Бернар думал (и не мог развлечь себя этой мыслью) о том, какое зрелище для Мишелин представил бы салон его сестер, и о ее растерянном испуге.

— Вы здесь будто для мебели, — сказала ему Мэг, — ну будьте же поразговорчивей. Если я правильно поняла, вы влюбились в кого-то из семьи крупных промышленников? Но это же не причина, чтобы со мной не общаться. Подумать только, всего пару недель назад вы мечтали заставить меня убрать Альфреда, чтобы приходить ко мне повертеть торсом.

— Я прошу вас. Ненавижу женщин, которые говорят сальности.

— Бернар, вы меня возбуждаете. Посмотрите на мои ноги. Признайте, что они красивы. И потом, знаете, хоть по виду и не скажешь, но у меня большая грудь.

— К черту.

Когда подавали чай, пришел Джонни. Его настоящее имя было Огюст Легрен. Это был шестидесятилетний человек, мягкий и приветливый, с лысым черепом, рыхлым лицом, серой и дряблой кожей. Обычно кончик его языка лежал на нижней губе, тяжелой и отвислой, и это создавало среди припухлостей лица неприятное впечатление сочного блеска. Он был богачом, отъявленным гомосексуалистом и к тому же, как говорили, обладал искусственным анусом. Из-за этой любопытной детали многие искали его общества. Он подошел к изголовью Лили и сказал, давя слова кончиком языка:

— Здравствуй, прекрасная малышка Рекамье. Здравствуй, островная птичка. Покажи мне злодеев, упрятавших тебя в клетку. Я их отругаю. Я не хочу, чтобы мою колибри держали в неволе, не хочу.

— Как он мил, — шепнула Жермен.

— Он всегда обладал даром образного мышления, — заметила вычищенная дама.

Джонни отпустил каждому по любезности и обошел салон, разглядывая стены и взвешивая на руке безделушки. Это была очень известная мания, за которую его уважали не меньше, чем за искусственный анус. Проходя, он заметил японский садик в горшке и стал взрыхлять землю пилочкой для ногтей. Присутствующие повернулись к нему и зачарованно наблюдали за его действиями, перешептываясь: «Он очарователен. — Он восхитителен. — Он делает настоящие находки. — Это действительно потрясающий человек. — Смотрите, он вскапывает землю в японском садике. — Он умеет во все привносить поэзию. — Он неслыханно эзотеричен».

Увидев, что он остановился у хромолитографии с изображением Эйфелевой башни на фоне насыщенно-синего неба, Жермен подошла к нему.

— Не правда ли, моя Эйфелева башня удивительна? В этом, синем цвете есть какая-то честность, берущая вас в тиски.

— Мне редко встречались столь прекрасные вещи, — признал Джонни. — Невозможно сдержать волнение. В этом есть какое-то космическое величие.

— Как пятно — это великолепно. Это грубо, как животное влечение.

Вычищенная дама, которая также приблизилась, была, казалось, потрясена точностью этого сравнения и одобрительно закивала:

— О да, вот именно. Именно так. Грубо, как животное влечение. Как животное влечение.

Джонни занял свое место в кружке и заговорил о молодом боксере, которого он недавно открыл.

— Наилегчайший вес, прелестный, точеный, изысканно-тоненький. На ринге очень задирист, очень цепок. Чего, мне кажется, ему немного недостает, так это дыхания. Все же это паренек, склонный к мечтаниям, нежная душа, ощущающая свое одиночество. Я не думаю, что он очень далеко пойдет. Я именно и хотел попросить тебя, Жермен, и твоих сестер немного заняться им. Я этого малыша только что вытащил из цеха.

Редкая натура, повторяю, но которая все же нуждается в обтесывании, облагораживании. Когда немного побоксирует, я хотел бы, чтобы он сделал карьеру в журналистике или литературе. Он так мил.

— Конечно, непременно пришлите его к нам.

— Я думал сегодня прийти с ним, но его задержали. Думаю, он вот-вот здесь появится. Девочки, вы мне обещаете не развращать его? Да нет, я шучу. Милу — настоящий спортсмен. Женщины для него никогда ничего не значили.

Джонни поднялся, услышав колокольчик у входной двери, и искорки нежности вспыхнули в его серых глазах.

— Это, должно быть, Милу.

— Нет, — сказала Мариетт, — думаю, это мама.

Действительно, вошла мадам Ансело в выходном костюме.

Ростом она была меньше своих дочерей, с узенькой мордочкой, исхудавшей, жестко накрашенной и сверкавшей из-под шляпы, как красный огонек в феврале. Несмотря на стремление быть элегантной и немного жеманные манеры, она так и не смогла избавиться От налета провинциальной неловкости, похожей на угрызения совести. В присутствии всех этих людей, собравшихся на празднование выкидыша у ее дочери, она поначалу как-то стушевалась. Актер с бородкой поцеловал ей руку, и Джонни, смакуя языком, тоже приготовился целовать, но тут во второй раз зазвонил колокольчик у входной двери, и он, не удержавшись, выбежал из салона. На этот раз это он, Милу. Мадам Ансело последовала за ним, увлекая в прихожую своих дочерей и гостей, поспешивших навстречу боксеру. Лица уже разгладились, как перед приветственной улыбкой. Вошел высокий и грузный человек — мсье Ансело, с лицом неистовым и исстрадавшимся, с жесткими чертами и озабоченным взглядом. Он приехал на такси из своей конторы на улице Вивьен за оставленными дома бумагами. При виде этой многолюдной компании, перегородившей прихожую, он остановился в дверях и, обращаясь к служанке как к единственному лицу, с которым разговор был возможен, прогремел с напускным добродушием: