— Извините, — сказал товарищ, — но я побегу. Пора идти с женой ругаться. А то она потребует с меня гонорар за присутствие на заседаниях.

Протягивая руку Шовье, он издал неуместный смешок, грязный и одновременно агрессивный, будто желая его им запачкать. Малинье почти не обратил внимания на его уход и продолжал пережевывать свое. Он рассеянно взялся за свой стакан и тут же оттолкнул его, как неприятную мысль.

— Нет, и все тут. Я уже шесть лет работаю в «Счастливой звезде». Со мной всегда обращались достойно. Я никогда не видел в конторе никакого беспорядка. Мне приходилось встречаться с высоким начальством. В прошлом году я как-то очутился лицом к лицу с председателем Правления. Мсье Лонглие, слышал ты о таком? У него физиономия честного человека, достаточно только взглянуть. И умеет себя вести с подчиненными. И другие тоже. Нельзя же все валить в одну кучу. Самому себе доверять перестанешь. Как по мне, то страховая компания — тот же полк. Если все идет хорошо, значит, командование хорошее. Ну что, старина, скажешь, я не прав?

Шовье согласился без особого воодушевления, и Малинье, не совсем удовлетворенный, заговорил о другом. Но подспудно в его голове продолжалась реакция распада, и озабоченное лицо с глубокими морщинами выдавало его метания и колебания. Он чувствовал, как зашаталось в его уме целое здание, наивно и примитивно спланированное, на котором он в свое время водрузил трехцветный флаг. Он невольно вновь вернулся к злобе дня и вздохнул:

— Во всяком случае их Народный фронт — это мерзость.

Но сам он знал, что для него вопрос состоит не в этом. Шовье, глядя на его смятение, пожалел его. Зная, что сомнение может привести друга только к отчаянию, он, скрепя сердце, стал его воодушевлять.

— Изнанки вещей никто никогда не знает, и нет ничего опаснее, чем обсасывать предположения. Мудрый человек доверяет тому, что видит. Только что на Елисейских полях одни пели «Марсельезу», а другие — «Интернационал», и, слушая их, ты отлично знал, чью сторону тебе принять. Что тебе еще надо?

— И правда, — сказал Малинье, казалось, сраженный силой этого довода. — По сути, мне этого достаточно.

— Конечно, — одобрил Шовье ласковым голосом больничной сиделки безо всякой иронии. — Тебе этого абсолютно достаточно.

Лицо Малинье смягчилось. Он по-детски улыбнулся и подхватил, как эхо:

— Абсолютно. И потом, знаешь, если дело запахнет порохом, у меня все при себе: мой табельный револьвер, винтовка и даже маузер. И патроны есть. Когда надо будет выйти на улицу, я не буду мешкать. Ты же меня знаешь.

— Что за мысли! — запротестовал Шовье. — В кого тебе стрелять?

— Да в революционеров же! Они хоть и не робкого десятка, так ведь и я тоже.

У Шовье это заявление вызвало улыбку, но показалось в чем-то похожим на запоздалую концепцию революции. Старый товарищ производил впечатление статиста из мелодрамы, полагающего все свои надежды на возобновление «Нельской башни» или «Женевьевы Брабантской», которое вдохнет в театр новую жизнь. Он подумал о тысячах ветеранов, в том же расположении духа ожидающих своего выхода на сцену и нимало не сомневающихся, что предатель, которому они подадут реплику, должен вести себя в соответствии со старым сценарием.

Пондебуа жил на улице Университета в четырехкомнатной квартире, настолько потрясающе неудобной, что он этим прямо-таки гордился. Там с самого утра было темно, и чтобы попасть в гардеробную, надо было выйти на лестничную площадку и подняться на пол-этажа.

Что же касается меблировки, то он старался разнообразить стили, причудливое соединение которых могло быть создано только усиленным воображением. В его кабинете — шедевре этого жанра — соседствовали готика, стиль Людовика XV, ампир и китайский стиль. Знаменитый писатель осознавал уродство этой лавки старьевщика, но созданием ее хотел засвидетельствовать свое свободное отношение к художественным ценностям. Впрочем, Шовье был уверен, что он и сам обманывался насчет смысла своего творения, мрачное варварство которого, должно быть, льстило его буржуазным инстинктам и анархическому духу. Стены кабинета были украшены прекрасными полотнами. На стене напротив стола висела хромолитография, представляющая общий вид города Канны с морем и небом убийственно синего цвета. Пондебуа, который сам ее купил, утверждал, что в созерцании ее находит утонченное удовольствие. Эта хромолитография уже прославилась на весь Париж. Один литературный журнал в четырехстраничном репортаже воспел «затмевающую красоту этого гениального художественного солецизма». Несколько старых академиков вознегодовало, но они уже на ладан дышали. На днях герцогиня де Виорн поместила в своем салоне хромолитографию, и жена одного известного торговца картинами собиралась сделать то же самое.

— Вот такая ситуация, — сказал Шовье. — Если Ленуар не блефует, а мне не кажется, что он блефует, то скоро понадобится его вмешательство.

— Да, но опять же, какую цену он заломит за свое вмешательство? Надо думать прежде всего об интересах Роже, которые завещание Ласкена столь недвусмысленно оберегает. Доля Мишелин составлена так, чтобы Пьер не мог претендовать на важное положение в компании, но будьте уверены, Ленуар вряд ли считает такой расклад окончательным.

— Я не разбираюсь в делах о наследстве, — сказал Шовье с ноткой гордости в голосе. — Однако есть интересы компании, которые, кстати, совпадают с интересами Роже.

— Да, если хотите, но случается, что интересы патрона — не совсем то же самое, что интересы предприятия. Важно, прежде всего, чтобы Роже остался хозяином положения. В конце концов, забастовка — это только забастовка, даже если она нас слегка потреплет. Не в первый раз.

— Кто вам сказал, что на этот раз все будет как обычно? Если речь идет только о пересмотре какого-то трудового соглашения, значит, было много шуму из ничего, но что-то мне не верится. Можно предположить, например, что забастовщики соберут трибунал и будут решать, удовлетворительно ли ведутся дела и нужно ли оставлять на местах тех, кто ими управляет. Допустив подобную гипотезу, судите сами, насколько выгодно было бы заручиться негласной поддержкой.

— Это ясно, — сказал Пондебуа, — но все же такой вариант очень маловероятен.

— Он соответствует логике событий. Впрочем, мне не кажется, что прибегнуть к помощи Ленуара не так уж рискованно. Я вовсе не думаю, что он собирается сделать из своего сына промышленного воротилу. Я имею возможность наблюдать за Пьером вблизи с того момента, как он начал обучаться на предприятии. Невооруженным глазом видно, что этот милый мальчик никогда не будет в состоянии управлять предприятием, даже простым табачным киоском, и его отцу это, конечно, известно. Он не обречет его своей рукой на банкротство и разорение, ведь он может с комфортом жить на доходы от наследства Мишелин.

Шовье был более предан интересам компании, чем интересам своего племянника, которые он всячески отстаивал, но без особой уверенности. Он был искренне убежден, что вмешательство Ленуара будет полезным во всех отношениях. Кроме того, ему любопытно было увидеть, как в конкретной ситуации проявится тайное соглашение между партией порядка и партией революции. Пондебуа в конце концов дал себя убедить в том, что мудрым будет решение связаться с Ленуаром и рассмотреть его предложения.

Уже уходя, Шовье вспомнил об альбоме Ласкена, который лежал в его кармане, и отдал альбом Пондебуа.

— Сделайте с ним, что вам угодно. Я не нашел внутри никакого указания на то, что можно оставить его молодой особе.

— Не переживайте. Она появится и сама безо всякого приглашения. Представляю себе. Прелестная девушка, которая нашла богатого любовника, и тут вдруг разом пропадает ее обильная месячная рента. Она неизбежно обратиться к Пьеру или одному из нас, чтобы попытаться спасти что-то от крушения. Я думаю, какие-нибудь двадцать тысяч франков замнут дело, и у вдовы не возникнет поводов для беспокойства. Пьер вполне может сделать это для своей тещи.