После того как отец ушел, Пьер Ленуар спустился к ним в сад. Лицо его был отмечено озабоченностью и грустью. Бернар, сердце которого таяло от сострадания к Мишелин, отнесся к своему другу без внимания.
— Завтра я начинаю работать на заводе, — сообщил Пьер скорбным голосом.
В ответ на эту новость друг что-то пробурчал без угасания и любопытства.
— Мой отец считает, что этого требует от меня долг. Послушать его, так мое присутствие там просто необходимо. Можно себе представить, насколько справедливо его суждение, если принять во внимание тот факт, что в делах я не разбираюсь и никогда этому не научусь. Слава Богу, на заводе достаточно квалифицированных людей для управления предприятием. Зачем тогда я там нужен, если буду только мешать? И этот долг от меня требует находиться там девять часов в день. Девять часов! Ох, прощай моя карьера бегуна.
— Это печально, — сказала Мишелин. — Бедный Пьер.
— Я конченный человек. Осталось только отрастить бороду и купить себе зонтик. И это при том, — добавил Пьер, сгибая и разгибая ногу, — что мне было чем похвалиться.
У него вырвался горький, почти отчаянный смешок. Он мечтал использовать состояние своей жены, чтобы целиком отдаться бегу, к которому имел весьма блестящие способности. У него была фотография с посвящением от великого Ладумега, привезенная из свадебного путешествия в Египет и висевшая в супружеской спальне. По утрам, еще не оторвав голову от подушки, он обязательно бросал на нее обожающий взгляд и с ритуальным вздохом указывал на нее Мишелин, произнося: «Вот это человек» или что-нибудь в этом роде, выражая свое восхищение знаменитым бегуном и, вместе с тем, бессознательный упрек в адрес жены. Действительно, при всем удовлетворении, которое доставляли ему любовные утехи, Пьер испытывал инстинктивное недоверие к встряскам, от которых дрожат мускулы и слабеют икры. Он знал, что серьезный бегун должен ограничивать себя в своих желаниях и прихотях, поэтому исполнение его супружеского долга всегда сопровождалось угрызениями совести в ногах.
— Как подумаю, что я дал себе обещание сходить в четверг на кросс юниоров!..
Бернар произнес что-то утешительное, чтобы оправдать улыбку, пробежавшую по его губам. Пьер покивал головой и стал со злостью размышлять о неравенстве социального положения и о том, что по воле нелепого случая он родился в семье крупных промышленников. Будь он сыном рабочих или служащих, родители не препятствовали бы его призванию бегуна на длинные дистанции. В душе он был за свержение общественного строя и победу экстремистских партий. Ему захотелось высказать свои мысли вслух, но, подумав, он не обнаружил в своих разбитых надеждах бегуна достаточных причин для начала революции. В такой сжатой форме мысль эта его даже немного шокировала. К тому же высказыванием революционных взглядов он рисковал выставить себя на посмешище, поскольку в свои двадцать четыре года, будучи свободным от всяких материальных затруднений, он даже не осмеливался восстать или хотя бы возразить против требований отца.
— Бедная моя Мишелин, конец нашим играм в теннис. Как жаль. Ты начинала уже держать игру, у тебя была хорошая передача. А теперь придется опять играть в паре с женщинами, которые за неделю тебе испортят руку.
Пьер обернулся к Бернару и сказал:
— Раз тебе так повезло, что на завод ходить не надо, почему бы тебе не приходить по утрам и не играть в теннис с Мишелин. Ты знаешь, она хорошо играет.
Застигнутый врасплох и смущенный этим предложением, которое как-то даже слишком совпадало с его тайным желанием, Бернар сказал в ответ нечто невразумительное, что можно было принять за протест. Пьер знал, что его жена красива и что друзья, как правило, не бесчувственные колоды, но адюльтер казался ему настолько неспортивной категорией, что он о нем даже и не думал. У него самого мысль о любовнице вызывала ужас. Поэтому ему не понятно было смущение Бернара.
— Я это предложил на случай, если у тебя не будет более важных дел. Ладно, не надо.
— Да что ты! Я как раз с удовольствием. Когда вы хотите начать, Мишелин?
Они начали на следующее утро.
В первое воскресенье траура Пьер Ленуар проснулся в полшестого утра, чтобы отправиться в Клуб любителей бега, где собирался изучать новый метод экономии дыхания, за который ратовал один финский профессионал в беге на 5000 метров. Ему казалось, что новый способ согласовывать дыхание с шагами очень перспективен, так как подводил истинно рациональную основу под целую тактику бега на длинные дистанции. Мишелин, которую он накануне пригласил пойти вместе с ним, чтобы заняться физическими упражнениями с тренером, только фыркнула и утром в постели прикинулась глухой. Пьер ушел без четверти семь вместе с Роже, младшим братом жены. Завтрак они захватили с собой. Мадам Ласкен с завистью посмотрела им вслед. Силой убеждения зять уже пробудил в ней интерес к спорту. Она читала спортивные газеты и с нетерпением ждала, когда закончится строгий траур, чтобы ходить с ним на стадион и рукоплескать великим командам. Накануне он дал ей прочесть несколько хороших статей о финском методе и так искусно их прокомментировал, что она была взволнованна и как бы даже смущена, так как ей показалось, что для нее открылся выход в одну из областей чистой науки. Несколько раз после ухода Пьера, поднимаясь в свою комнату на втором этаже, она опробовала этот принцип экономии дыхания, переступая через ступеньку и следя за ритмом вдохов и выдохов — жаль, что этажей было не так много.
К половине девятого она сидела в саду, отвечая на соболезнования по случаю смерти мужа. Эта переписка не вызывала трудностей, ее рука, водившая пером, двигалась легко, обученная дамами Успенского братства, которые дали ей некогда превосходное образование, позволяющее в любой день стать истой вдовой. «Среди тяжкого горя, постигшего нас, для меня и моей семьи большим утешением было ощутить так близко, несмотря на разделяющее нас расстояние, ваше дружеское внимание, моя милочка…» Мадам Ласкен прервала это занятие, чтобы просмотреть почту, принесенную горничной. Там было еще немало писем с соболезнованиями. Она прочитала их — даже самые банальные — с удовольствием, которое испытывала от всего, что подтверждало значительность ее траура. Статус вдовы казался ей не менее интересным, чем статус супруги. Она нашла в нем какое-то социальное обоснование, которого ей немного недоставало при жизни господина Ласкена, и носила своей траур, как мальчики носили первые в жизни брюки, со смешанным чувством гордости и удивления. Среди писем было одно анонимное, сообщавшее, что ее муж изменяет ей с какой-то Элизабет. Доносчица — почерк был женский — не знала о смерти виновника и, казалось, не имела достаточных сведений об этой связи. Она давала адрес одного ночного заведения, где обычно бывали любовники, и в довольно вульгарных выражениях негодовала по поводу их поведения, которое считала возмутительным: например, он «без конца тискал ее ляжки под столом». То, какая важность придавалась действиям и жестам этой пары в ночном клубе, наводило на мысль, что автором письма была женщина, связанная с этим заведением. Обвинение было неловко скроено и слабо аргументировано, однако в нем был привкус наивной правды, а имени Элизабет было достаточно, чтобы информация показалась супруге достоверной. Прочитав это письмо, мадам Ласкен покраснела от гордости. Ей вдруг показалось, что она находится в гуще жизни. Как у кухарки и у графини Пьеданж, у нее произошло нечто настоящее и немного постыдное, без чего нельзя быть уверенным, что существуешь.
Увидев, что в сад входит Мишелин, она сунула письмо в корсаж, наслаждаясь предосторожностями, вызванными столь страшной тайной, и с деланным безразличием вновь принялась писать, бросая в сторону приближающейся дочери живые и искрящиеся весельем взгляды. Мишелин поцеловала ее и села рядом. Она закончила свой туалет, но оставалась в пижаме, пока не придет время одеваться к обедне. Сожаление о предыдущих днях, когда она проводила утро за игрой в теннис с Бернаром Ансело, наполняло ее болью и исторгало печальные вздохи.
