— Это правда, — улыбнулся Фарамон, — но было бы неправильно говорить, что я с ним встречался. Это значило бы, что я беседовал с ним, тогда как на самом деле я видел его с минуту, а может быть, и меньше. Правда также, что я слышал его. Где это было? На улице Мабийон, около половины первого ночи, я шел с приятелем по бульвару Сен-Жермен. Вы знаете улицу Мабийон? Там на одной стороне прорыли широкую траншею метров двадцать длиной, а поперек нее проложили мостки для пешеходов. Выглядит, впрочем, все это сооружение не так уж и плохо. На одном из мостков стояло человек шесть-семь, они громко разговаривали и смеялись. Когда мы поравнялись с ними, один из них подошел к моему приятелю: «Привет, старик! Не узнаешь? Я же Люк Бланшон». Оказывается, они когда-то учились в одном лицее. Они обменялись несколькими словами, и Бланшон сказал, понизив голос: «Я тут с Носильщиком, видишь, тот высокий парень в кожаной куртке, держит девушку за руку?» Я, естественно, посмотрел. Красивый парень, приятный, я бы сказал таинственный. Он произнес: «Из тортов я люблю только яблочный пирог». Потом все они пошли в какой-то дом, и Бланшон с ними. Вот и все.

Он не лгал. Яблочный пирог действительно любимое блюдо моего брата. Я спросил, что он думает о Носильщике.

— О, вы знаете, мне этот Носильщик ни к чему. От моей работы здесь голова не расколется. Время от времени мне звонят сверху: «Алло! Это комната такая-то? У мадам Шамбрье сломался стул, а у мсье Летона перегорела лампочка». Я выхожу из своей каморки, беру новый стул, новую лампочку и говорю Эрнесту: «Отнеси это в такой-то кабинет. Стул — для Шамбрье, лампочка — Летону». Эрнест берет стул и спрашивает у меня: «Ты уверен, что этот стул выдержит? Эта Шамбрье, извини меня… С ее задом…» Вот так мы с ним тащимся. Потом он возвращается со сломанным стулом и перегоревшей лампочкой. Лампочки перегорают у всех по очереди. Время от времени вызываем столяра отремонтировать мебель. А тому здесь так нравится, что он не может с нами расстаться. Да мы и сами вечером не особенно торопимся домой. Тут у нас нечто вроде приюта отшельников, прибежище. Так что, вы понимаете, Носильщик мне ни к чему… Разумеется, это не мешает нам с симпатией относиться к тем, кто носится с этим там, наверху. Напротив.

Мой разговор с Фарамоном все-таки пролил какой-то свет на феномен Носильщика. Больше всего меня удивило то, что Мишель находился с группой людей на каких-то мостках на улице Мабийон. Мне было любопытно узнать, чем он занимается во время своих прогулок, оканчивающихся между двумя и четырьмя часами ночи, и я попытался расспросить его, но он не мог сказать ничего определенного. «Ничего необычного я не делаю», — отвечал он мне. Или: «Как когда, не могу сказать точно». Не думаю, что он не хотел рассказывать. Для него это было так, как если бы я расспрашивал его о том, как он проводит послеобеденные часы. В первую субботу после моего освобождения я провел с ним все время после обеда в нашем кабинете-столовой. Правду говоря, трудно сказать, чем мы занимались. В комнату входили какие-то люди, чаще всего не здороваясь, потом уходили не прощаясь, возможно, чтобы показать, что они фактически не расстаются друг с другом. Разговоры никогда не касались каких-то определенных тем, при этом не говорилось ничего необычного или значительного. К тому же Мишель подолгу молчал, работая над своей пьесой. Часов около четырех явился парень в зеленой рубашке, тот, который оставил на столе три тысячи франков в день, когда я в первый раз пришел домой после тюрьмы. Он уселся на пол у стены, напротив Мишеля, и тотчас же принялся заниматься каким-то африканским диалектом, вытащив из-за пазухи пачку исписанных листков. Мишель прошелся по комнате, подошел к какой-то девушке, прижал ее к себе, не больше, и чуть взъерошил ей волосы. Если не ошибаюсь, это было самое заметное событие за все это время. Единственной тайной для меня было это неприметное и естественное согласие Мишеля с посетителями, которые не проявляли по отношению к нему какого-то нескромного восхищения или других чувств, возвышающих его над ними.

Вернувшись от Фарамона, я поделился с тремя своими коллегами тем, что он поведал мне о Носильщике. Он им раньше уже рассказывал об этой встрече, но, чтобы не разочаровать их, он любезно ничего не сказал о яблочном пироге. Я от такой возможности не отказался. Мне очень хотелось передать им эти слова Носильщика, так как в подлинности их я был вполне уверен. Опасения Фарамона были напрасны. Вопреки тому, что я ожидал, слова эти их очаровали и растрогали, особенно Жоселину, которая даже записала их, чтобы они никак не исказились в ее памяти. И опять-таки мне было любопытно понять их.

— Да объясните же вы мне наконец, какие чувства, какой тайный смысл вы находите в этой фразе: «Из тортов я люблю только яблочный пирог»?

На сей раз они не стали называть меня ни мещанином, ни обывателем, отдав предпочтение выражению серьезных и сдержанных чувств. Я видел или мне казалось, что я вижу по их глазам, как сильно их тронули наполненные человеческим смыслом слова, сказанные среди ночи. Это мог быть только Носильщик. Из тортов он любит яблочный пирог. И так просто об этом сказал. У Жоселины увлажнились глаза. Само собой разумеется, что Лормье ничего не знал об этой преданности Носильщику, да и имя это ему было не известно. Я представил себе презрительные слова, которыми он смел бы всю эту ерунду, но представляя это, я чувствовал временами, что почти готов разделить пылкую преданность Жоселины и ее сослуживиц к Носильщику.

Руководители служб и подразделений, с которыми мне приходилось сталкиваться, не были похожи на Фарамона. Исполненные важности, они плохо мирились с тем, что какой-то новичок под предлогом знакомства с фирмой сует нос в их работу. Чтобы заставить считаться со мной, Лормье неоднократно самолично вмешивался в эти отношения. Несмотря на упорное сопротивление, мне все-таки удавалось проникать куда нужно и, используя опыт Жоселины, знакомиться с главным. Так я убедился, что Лормье не лгал, когда говорил, что Эрмелен привлекает на свою сторону крупных акционеров за счет уступок, очень дорого обходившихся СБЭ. Мне, впрочем, показалось, что Лормье и сам без зазрения совести действует такими же методами, что вынуждало его замалчивать то, что делает его соперник. Просматривая бухгалтерские отчеты, я понял, хотя и не был в этом абсолютно уверен, что президент проворачивает экспортные махинации в свою пользу. Я обнаружил существование шведской компании, очевидно фиктивной и созданной им самим, которая закупала у СБЭ электронные приборы, экспортировавшиеся по государственной лицензии по ценам, на четверть ниже французских, а затем перепродавала их той же Франции, не вывозя их при этом с территории страны. Разница эта шла в кассу шведской компании, т. е. в карман Лормье. Честно говоря, я мысленно представил себе именно такую схему после того, как просмотрел корреспонденцию соответствующей службы, но мне она тогда показалась правдоподобной. Учитывая значительные суммы оборота, прибыль, получаемая Лормье, достигала десятков миллионов франков в год. Не думаю, что он занимался этим из жадности или любви к риску. Пускаясь на мошенничество и присваивая себе то, что принадлежит другим, такой человек, как он, просто считал, что завладевает тем, что ему положено. Возможно даже, он считал, что те средства, которыми он пользуется для достижения своих целей, не хуже и не лучше разрешенных законом. Я подумал, не следует ли мне рассказать о сделанном открытии Одетте и Жоселине, но решил обо всем молчать. Поставив их в известность, мне пришлось бы либо уйти из СБЭ, что ставило меня в очень затруднительное положение, либо вместе с ними покрывать мошенничество президента. Признаюсь, что я без труда успокоил свою совесть. Внутренняя уверенность не смогла бы заменить подлинные доказательства, коль скоро речь идет об обвинении человека — пусть даже и не гласном. Татьяна, с которой я решил посоветоваться, передернула плечами:

— Ты совершенно ненормальный. Во что ты собираешься вмешиваться? Лормье грабит некоторых крупных акционеров, самый мелкий из которых наверняка миллиардер. Пусть эти акулы отбирают у себя самих жирные куски и грызутся между собой. У тех же, у кого за душой ни копейки, может быть только одна мораль: проходить мимо.