Итак, мои предположения подтверждались. Незнакомец — Жан-Пьер де Бирюль де Каржу — решил разоблачить Эрмелена и отомстить ему, возможно, и после своей смерти, однако чувство стыда или верности клану помешало ему прямо назвать свое семейство. Отец-извращенец превратился в жену с кучей любовников, набожная мать — в господина с моноклем, младший брат Йорик (каких только имен не дают детям!) — в сестренку Флору, а замок в Перигоре — в замок в Бургундии. Только семейный «бьюик» остался нетронутым.

— Тебе бы следовало, наверное, пойти в бистро и позвонить этому Жан-Пьеру де Каржу.

— Зачем? Его скорее всего не будет дома. К тому же я не знаю его номер телефона.

— Их фамилия должна быть в справочнике. Ты помнишь, они живут на улице Ванно.

Когда я вошел в кафе, там не было ни души, но я услышал из кухни охрипший голос хозяина: «Рита, приготовь мне грелку. Случись мне ночью перекинуться, ты и не заметишь». Издалека донесся и голос Риты: «Сейчас». Я полистал справочник в телефонной кабине и нашел среди абонентов, живущих на улице Ванно, фамилию Каржу (барон Грасьен де). Линия, очевидно, была не в порядке. Не успел я набрать номер, как в трубке кто-то заверещал: «Алло! Графиня Пьеданж слушает. Это вы, Ноэми?» Я повесил трубку, набрал номер еще раз и снова услышал: «Алло! Графиня Пьеданж слушает». В сердцах, не отдавая себе отчета, что у меня в руке телефонная трубка, я крикнул: «Заткнись!» Графиня в ответ: «Грубиян! Повесьте трубку!» Немного расстроенный, я вышел из кабины. Хозяин стоял за прилавком, и, забыв, что он может ночью перекинуться, я спросил кружку пива, не обращая внимания на его настроение. Во мне уже поднималось раздражение, и я рассеянно ответил на замечание хозяина относительно ночной сырости. Когда я набрал номер в третий раз, линия была свободна. «Алло! Это Кузен, я хотел бы поговорить с Жан-Пьером де Каржу». Голос графини ответил: «Минутку». Я услышал, как она крикнула: «Жан-Пьер, тебя спрашивает твой кузен». Через несколько секунд молодой мужской голос осведомился, кто его спрашивает.

— Это же я, Кузен, твой приятель. Мы познакомились с тобой в Сен-Тропе, на лестнице кабачка.

— Прошу извинить, но мне это ни о чем не говорит.

— Ну как же так? Надеюсь, ты не забыл нашу последнюю веселую прогулочку, помнишь, с нами еще были две веселые девицы, когда мы все там расколошматили. Моя мать отправила меня в английский колледж, но я смылся. А как ты? Мне говорили, что ты работаешь в большой фирме, СБЭ.

— Старик, ты что-то путаешь. Что до большой фирмы, то я с начала года учусь в Сент-Эвремонде. Сказать по правде, это у меня уже четвертый коллеж за два года, но я никогда ничего и нигде не колошматил. Ты наверняка ошибся.

— Но ты же точно Жан-Пьер де Каржу, сын барона, у которого свой «бьюик»?

Это был действительно он. Все мои выводы рушились. За ужином мы с Татьяной говорили только об этом. Она считала, что нельзя отказываться от версии младшего Бижу, пока мы не соберем более полных сведений об их семействе.

— Меня обескуражило, — сказала она, — что Жан-Пьер жив и даже не был похищен.

С этим пришлось согласиться, поскольку мне в самом деле хотелось, чтобы в этой истории была какая-нибудь жертва, и мне кажется, что такого рода искушения должны быть знакомы и некоторым профессиональным судьям. Я больше не верил, что все это связано с семейством Бижу, но мы пришли к выводу, что в любом случае Флора может быть только мальчиком, а проанализировав рассказ незнакомца, сочли правдоподобной версию, в которой под маской фривольной матери скрывается отец-педрило. Но теперь нас начал беспокоить «бьюик». Ведь это мог быть и «крайслер», и «кадиллак», и «мерседес», и «бугатти», и даже просто «пежо-403». Тут уже от пола не оттолкнешься. А этот папаша свободных нравов, действительно ли он ответственный работник? Мы больше не знали, где кончается мистификация. Соня очень переживала, что не участвует в разговоре, но, принимая во внимание ее рассеянность, доверить ей что-либо было опасно. И все же, как бы я ни был увлечен разговором, я время от времени сочувственно умолкал. После ужина Татьяна повелительным тоном объявила ей:

— Мы помоем посуду с Мартеном. Я вижу ты, мама, очень устала и плохо выглядишь. Иди спать.

— Что ты! — запротестовала Соня. — Я чувствую себя прекрасно. И ничуть не устала.

— Мама, прошу тебя, не будем спорить. Я сказала, чтобы ты шла спать.

Я чуть было трусливо не поддержал ее, но вспомнил, что немного виноват перед Соней.

— Да нет же, уверяю тебя, ты ошибаешься. Мне кажется, напротив, твоя мать прекрасно выглядит.

— И я то же говорю, Володя. Я никогда себя так хорошо не чувствовала. У меня железное здоровье, и мне часто совестно, когда я смотрю, как Татьяна возвращается с работы такой усталой, бедняжка моя.

Татьяна вышла из-за стола. Лицо ее было мертвенно бледным. Скомкав обеими руками салфетку, она швырнула ее на стол.

— Значит, устала я, и я же пойду спать.

И она хлопнула за собой дверью спальни. Я хотел было пойти за ней, но Соня удержала меня.

— Пусть ее гнев уляжется. Если вы зайдете, она может наговорить неприятных вещей, сказать такие слова, которые не захочет потом взять обратно. Она сейчас так нервничает из-за пальто, из-за всего. А я такая неловкая. Она рассердилась из-за свиной ножки, из-за перчаток. Я снова поступила так гадко. Я грязнуля, Володя, я не люблю мыться, и я знаю, что если бы я жила одна, я была бы постоянно в грязи и не переживала бы. А Татьяна такая чистюля, моется каждый день, моет даже такие места, которых не видно, и поэтому она со мной без конца воюет. Она следит за мной, все время спрашивает, а я обманываю ее, говорю, что мыла ноги, хотя часто этого и не делаю, но Татьяна почти всегда замечает. Если б я была настоящей матерью, я мылась бы каждое утро, чтобы не огорчать ее. Но я чудовище. Чудовище.

Из глаз Сони полились слезы, падавшие на кожуру банана в тарелке. Я стал успокаивать ее громким голосом, чтобы слышала дочь:

— Не надо плакать, прошу вас. Я уверен, что Татьяна не сердится.

— Милое дитя, вы говорите так, чтобы она слышала и смягчилась, но ее гнев не проходит так быстро, особенно, когда она сердится на меня. Я уже давно для нее обуза тяжелее ребенка и к тому же безнадежная. Но вы проходите к ней, не ждите, пока она позовет. Она гордая.

Перед тем как уйти, я тихонько постучал в дверь Татьяны и позвал ее, но она не ответила. Я слышал, как она ходит по комнате и переставляет вещи. Когда Соня вышла, я сделал еще одну попытку.

— До свиданья, Мартен. Прости, но мне нужно выспаться. Ты был прав, я действительно устала.

Разговор был окончен, но то, что она сказала мне несколько слов, немного успокоило меня. Я вернулся домой к половине двенадцатого ночи. Войдя в спальню, я сразу включил свет, желая убедиться, что Валерия не лежит в моей постели. Затем я взглянул на ее кровать, чтобы узнать, вернулась ли она, и опешил. Валерия лежала, как всегда, голая. Но с краю у окна рядом с ней спал какой-то мужчина с копной черных волос. Я был потрясен как хозяин, заставший бродягу на своем огороде. Я схватил Валерию за плечи, рывком стащил с постели, вытолкал в прихожую и запер за ней дверь на ключ. Мужчина тяжело перевалился на середину кровати, почмокал губами и начал приоткрывать глаза. Это был парень лет двадцати, довольно полный красивый брюнет с расплывчатыми чертами, похожий на обжору, уже имевшего неприятности с печенью. Валерия била ногами в дверь, обзывала меня ублюдком, что было естественно для нее. Парень на кровати шумно выдохнул и открыл, наконец, глаза. Увидев меня рядом, он не на шутку встревожился.

— Вставайте! — приказал я ему. — Ну же, вставайте, одевайтесь, и вон отсюда!

Парень с перепугу не мог пошевелиться. Я отвесил ему оплеуху — не для того, чтобы ударить, а чтобы вернуть его в сознание. Не спуская с меня глаз, он встал и, согнувшись, направился к стулу, на который была сброшена его одежда. С другой стороны двери Валерия кричала ему, чтоб он набил мне морду, что я грязный еврей, коммунистическая скотина. «Надавай ему, Жильбер, ты сильней его!» Жильбер пожал плечами, показывая, что он не одобряет ее призывы. По мере того как он одевался, к нему возвращался дар речи.