Вошла Валерия в кухонном переднике, повязанном поверх платья. Мой приход, по-видимому, ее не расстроил. Я извинился, что переехал раньше, чем рассчитывал. Она спокойно ответила, что все готово к моему переезду и мы сможем даже поужинать.

— Я постелю тебе на большой кровати. Обо мне не беспокойся, я привыкла спать на медной. А с туалетом утром как-нибудь устроимся.

В нашем доме, как и у Татьяны, все мылись над кухонной раковиной. Не переставая говорить, Валерия освободила часть стола, заваленного книгами и бумагами Мишеля, и накрыла на троих. Я предложил помочь ей, когда она возвращалась на кухню, но она с любезной улыбкой отказалась. Я дошел с ней до двери столовой, а когда обернулся, Мишель снова уткнулся в свою «Лолиту». В ожидании ужина я подошел к окну мансарды, выходившему в уже скрытый полусумерками внутренний двор. Из семи окон мансарды, находившейся напротив нашей, два были освещены, и за тюлевыми занавесками в них двигались тени. Если за время моего отсутствия жильцы не поменялись, то тени эти должны были принадлежать людям, которых я знал очень давно. В одной из комнат жила старушка, подходившая к окну лишь в теплое время года, в другой — лысый мужчина с черными усами, который влезал каждое утро с коленями на подоконник и молился не без опаски, сложив руки, а потом осенял себя крестом перед тем, как спуститься. Эти проявления набожности раздражали Шазара, жившего прямо под нами и также наблюдавшего за всем этим. Зрелище сие разонравилось и моему отцу в день, когда он узнал, что черноусый человек — официант в кафе. «Скажите, пожалуйста, — говорил он, — официант кафе!»

Когда мы садились за стол, я спросил у Мишеля, не стал ли он коммунистом, пока я сидел в тюрьме. Он лишь отрицательно покачал головой, и тогда я рассказал ему о надписи, обнаруженной мною в кабинете: «Да здравствует К. Да здравствует Мао. Носильщик с нами». Он усмехнулся, видимо позабавленный, потом вновь посерьезнел и задумался. При упоминании Носильщика взгляд Валерии стал как бы жестче. Мне показалось, что этот псевдоним напомнил ей о какой-то, ускользнувшей от нее части жизни Мишеля, куда ей не было доступа.

— А сам ты не стал коммунистом? — обратился ко мне брат.

— Вовсе нет. В тюрьме ведь в самом деле выбиваешься из колеи. Там такие ощущения, что политика тебя вовсе не затрагивает, ну ни капельки. К тому же и до тюрьмы мне как-то не удавалось заинтересоваться ею. Мне казалось, что все это — изъеденные молью декорации, а важным была техника, электроника, атомистика и прочее, понимаешь?

— И все же, — заметила Валерия, — не будь у руля парней вроде Пинэ, нам жилось бы несладко.

— Заткнись, — оборвал ее Мишель. — Не пори чушь! Лично мне было стыдно за отца, за его чертовы политические убежденьица, эти убежденьица нашей среды мелких служащих, для которых правые — это мудрость, надежность, твердые деньги, старое время.

— Их политические убеждения ничуть не хуже убеждений твоих сосунков и твоих грязных юнцов! — бросила Валерия.

Ни Мишеля, ни меня не удивила ее вспышка. Сколько я знал Валерию, а может быть, и до нашего знакомства, она была антисемиткой. Помню, несколько лет назад среди учебников брата я обнаружил книгу Сартра с блестящими страницами, посвященными антисемитизму. С потрясающей точностью Сартр разобрал на мелкие части механизм антиеврейских настроений крупной французской буржуазии. Боюсь, что он, к сожалению, был плохо информирован. В подавляющем большинстве наши богатые буржуа прекрасно уживаются с буржуа евреями. Антисемиты в Париже — это главным образом торговые служащие. Дело не в том, что они расисты или строят из себя защитников религии, дело в том, что евреи для них — это их хозяева. К антисемитам относятся также и многие мелкие торговцы, которые раньше были приказчиками. Антисемитизм более или менее распространен и среди «вольных художников», а иногда и среди их детей, думающих или скорее повторяющих то, что говорят их родители. Корни антисемитизма лежат в слое магазинных приказчиков. Что касается Валерии, то, как я понял несколькими днями позже, это был особый случай. У нее из-под носа увели должность секретарши, на которую она претендовала, а досталась она какой-то кузине хозяев — двух братьев евреев. Так и случилось, что Валерия и одновременно с ней ее мать, надомная работница из Бельвиля, два ее брата, один — дорожник, а другой — механик, стали ярыми антисемитами.

Я спросил у Мишеля, что слышно о Депардоне, моем близком товарище по лицею, работавшем редактором в префектуре Сены. Мишель ответил, что совсем недавно встретил его мать, которая жила в нашем же квартале. Депардон пришел к выводу, что Франция тупеет, и в начале сентября уехал в Каракас. После ужина, часов около девяти, Мишель надел старый плащ и ушел, не сказав ни слова.

— Опять отправился к этим соплякам, — сказала Валерия. — Теперь он Носильщик. Носильщик! Смех да и только. Носильщик!

— Что тут смешного?

— Ну, ясно, ты же ничего не знаешь. Мне странно даже, что ты подумал о нем, когда обнаружил в кабинете надпись «Носильщик», оставленную каким-то коммунистом. Ты удивишься, когда узнаешь, что для некоторых людей «Носильщик» — значит немало. Я уже не раз в этом убеждалась сама, но то, что я увидела на прошлой неделе, было совсем новое. Брат Эмильены, моей подружки по работе, приехал в отпуск из Алжира. Сами они из Сент-Илер-д’Аркуэ. Так вот, возвращаясь от родителей, он остановился на пару дней в Париже. Сестра решила куда-нибудь сводить его вечером и пригласила меня. В общем, мы отправились на Сен-Жермен-де-Пре. Честно говоря, я никогда раньше там не была. Боже, ну и тоска! Ладно, когда мы прошли мимо всех исторических кафе, то попали в кабачишко, где под музыкальный автомат танцевали три пары. Лично я этих студентов на дух не переношу. На вид — настоящие придурки, но чего-то строят из себя, хотя в себе-то никакой уверенности, да и жизни боятся, в общем, смотреть противно. Короче, посидели мы там с полчаса, не успели даже почувствовать, что именно мы пили — водку или воду, — и убрались оттуда. Время было не позднее, едва перевалило за одиннадцать, поэтому мы болтались по бульвару, пока не увидели по другую сторону на возвышении террасу кафе. Как же оно называется, постой… «Ля Рюмри» — есть такое?

— Не знаю. Впрочем, кажется, я что-то похожее слышал.

— Ну, не важно. Мы сели. Рядом с нами, за столиком, — пятеро типов и девица, ничего из себя. Сидят и громко так разговаривают. Я даже и не прислушивалась, но до меня вдруг долетело: «Носильщик».

— Мало ли о каком носильщике они говорили, — заметил я. — Это могла быть и не кличка.

— Разумеется. Но вот что сказал один из них: «Попытайтесь взглянуть на вещи глазами Носильщика», и тогда они заспорили о точке зрения Носильщика. С соседних столиков повскакивали люди, окружили этих, тоже кричат что-то по поводу взгляда Носильщика. Девица, хорошо прикинутая, спрашивает, а знает ли кто из них Носильщика. Все молчат. Тогда она объявляет: «А я знаю. Или, точнее, знаю кое-кого, кто его знает. Носильщик живет на улице Сен-Мартен». Тут все опять притихли, только один тип пробормотал: «Потрясающе!»

— А ты не спрашивала у Мишеля, почему его имя и, несомненно, его персону так почитают?

— Да, спрашивала. Он сделал вид, что не понял. Но ты же знаешь, какой он, когда не хочет говорить.

Я пошел с Валерией на кухню, и мы продолжали говорить, пока она мыла посуду. Я спросил, часто ли она выходит по вечерам. Она ответила, что у нее мало денег, чтобы куда-то ходить. Раз в неделю заходит к матери. Я сказал, что теперь беру на себя квартплату и содержание брата. Она промолчала, но я почувствовал, что ей мое решение не нравится.

Пока мы говорили, время перевалило за десять, я зевнул, и Валерия предложила мне ложиться спать.

— Раз уж мы спим в одной комнате, то могут быть два выхода: либо мы стараемся не раздеваться одновременно и не попадаться друг другу на глаза голыми, либо мы на все это плюем, и так будет куда удобнее, учитывая, что квартира такая маленькая. А поскольку ты находишь меня никудышной, то вряд ли тебе это помешает.