И ему не хотелось встать с крыльца и уйти от этой тишины, от этих теней, месячного света, темно-голубых полутонов…

Синее небо точно струило голубой воздух, и эта синева окутывала весь двор замка, всю землю, весь мир.

И Кочерге казалось, что если он пошевелится или произведет какой-нибудь шум, бросит что-нибудь, или неосторожно двинет какой-нибудь предмет, то сделает кому-то невинному, наивному и чистому какое-то зло, точно обидит ребенка…

Ему и правда мир казался в эту минуту, как грезы ребёнка. Будто он таинственной, волшебной силой вошел в чей-то сон и должен сидеть смирно и тихо, чтобы его не заметили и не испугались.

И вдруг он неожиданно ощутил глубоко-глубоко в душе что-то тоскливое, неясное и неопределенное.

Он даже не понял в первую минуту, откуда это.

Он чувствовал только, что его старое сердце словно размягчилось и из него точно выступили слезы.

Он был стар и уже давно не плакал, но теперь он ощущал слезы сердцем. Глаза не плакали, но душа его готова была зарыдать…

И в мозгу быстро, один за другим, пронеслись три смутные образа: Зуй, „каменный“ пан и те два пана, что когда-то ночевали в этом замке, и про которых рассказывал ему Зуй…

Он никогда не видал ни этих панов ни того „каменного“ пана, но сейчас он точно чувствовал их присутствие около себя.

Будто они тоже были тут, рядом с ним…

Он взглянул перед собой и вокруг себя, подумав, зачем Бог терпит в мире тех двух панов и того „каменного“ пана, и ему показалось, что вместе с той тоской, которая была в его душе, он почувствовал еще тоску, разлитую в мире, скрывавшуюся в тишине, в сумраке, в голубом воздухе, в серебряном свете месяца…

Будто мир тоже глядел на него и спрашивал, тоже с тоской и слезами:

— Зачем терпит Бог таких людей?

А потом Кочерга уж не глядел на окружавший его Божий мир, — на небо и синий сумрак в лесу, на свет месяца на песке, на бурьян, густо росший по двору; и тоска и слезы душили его, и он уж не спрашивал с мучительной болью в сердце:

— Зачем терпит Бог таких людей?…

В нем закипала глухая ненависть к этим людям — к тем двум панам и к этому живому каменному истукану…

И те два пана казались ему тоже как каменные: без сердца, без сострадания, без жалости…

Они казались ему тупыми и ограниченными, потому что думали только об одном — о богатстве, и искали в жизни только одного этого богатства, сами не зная, зачем оно им… Оба упрямо шли вперед и вперед к этому богатству.

Зачем?

Невнятный, неопределенный звук донесся до него из леса.

Будто кто-то что-то сказал или кашлянул, или треснул сухой: сук.

Потом опять стало тихо.

В его сознании остался только этот звук, неопределенный, смутный, не разбудивший тишины…

Он стал смотреть, не шевелясь и насторожив слух, в ту сторону, где были ворота…

Но он ничего не мог различить там; только гуща бурьяна стояла темно-зеленой, почти черной стеной.

В лесу снова раздался будто человеческий: голос; будто кто-то отрывисто, сдерживая голос, крикнул, и звук, вначале громкий, потом потонул в тишине слился с ней:…

Вдруг громко раздался звук сломанного сухого дерева…

Кочерга вздрогнул и выпрямился.

Опять все тихо.

Только еще раз тихо-тихо, словно его доламывали, хрустнуло дерево.

Прошло несколько минут.

Кочерга напрягал слух, стараясь уловить малейший шорох, и ему казалось, что по временам он слышит то отдаленный разговор, то смех, то совсем близко шум шагов потраве, но слышит только смутно-смутно.

Ему показалось даже, что в лесу заскрипели ворота…

Но он знал, что в лесу никого не живет, и поэтому совсем спутался, смешался в звуках, раздававшихся вокруг него, и не знал, насколько доверять своему слуху.

Он сидел неподвижно, не шевелясь, стараясь, чтобы даже его платье не шелохнулось, а вокруг него была мертвая тишина; но в этой тишине то там, то тут, в разных местах, по временам точно вспыхивала и просыпалась жизнь и скоро опять замирала.

Вдруг он уже ясно, отчетливо и определенно услыхал треск сучьев в лесу и вслед затем человеческие шаги и голоса.

Но он еще не мог разобрать тогда, о чем говорили эти люди в лесу, он слышал только звук сдержанных голосов…

Люди, очевидно, шли и разговаривали.

Потом голоса стихли, и он так и не разобрал, о чем. они говорили.

Только звуки шагов раздавались по-прежнему.

По временам слышно было, как трещали под ногами сучья. Но потому ли, что кругом была необыкновенная тишина, или его слух устал от непривычного напряжения, или же люди, которые были в лесу, замедляли шаги и ступали осторожней по мере приближения к замку только Кочерга не мог определить то место, где они находились, — далеко ли, близко ли от замка…

Ясно и отчетливо он слышал только их шаги и треск сучьев.

Его сердце билось тревожно и быстро-быстро…

Им овладело странное состояние.

Ему захотелось, чтобы в этот час совсем не было этих людей, потому что, еще не видя их, он уже был уверен, что они идут в замок за тем же, зачем ходили сюда те два пана, а вместе с тем в нем было болезненное желание, чтобы они скорей, как можно скорей пришли сюда.

Его сердце точно раздвоилось и мучительно больно сжималось.

И он смотрел прямо перед собой в ту сторону, где были ворота, и думал:

„Господи, хоть бы скорей… “

Он испытывал даже жар, как в лихорадке: слюна в горле пересохла, губы были сухи, рот полуоткрыт.

Вдруг в нескольких шагах от себя, в бурьяне, он увидел узкую красноватую полоску света, протянувшуюся через бурьян по его стеблям, казавшимся в тех местах, где их тронул свет, светло-зеленого цвета.

Эта полоска колебалась в гуще бурьяна то вправо, то влево, прорезывая его в разных направлениях; потом она скользнула кверху, расплывчатым отблеском легла по верхушкам бурьяна, и Кочерга различил над бурьяном поднятый в руке или на палке потайной фонарь.

Потом фонарь снова скрылся в траве, и секунду спустя красноватый свет лег вдоль тропинки, которая вела от ворот к крыльцу.

Затем, один за другим, раздались голоса:

— Здесь… Идите, идите сюда, пане!

— Нашел?

— Вот тут… Осторожней, тут камень!..

— О, дьявол!

В освещенном пространстве мелькнула чья-то спина и опять скрылась.

Кочерга поднялся с крыльца и крикнул:

— Кто там?

Но он чувствовал, что голос его дрожит; он проглотил слюну и, стараясь сдержать свое волнение, опять сурово и громко крикнул:

— Кто там?

А его сердце билось дробно, быстро… Вдруг оно словно остановилось, словно замерло в груди…

Это пришли сюда те люди, те гонители бедных, упрямо ищущие богатства, готовые продать за него свою душу…

До сих пор в нем словно спала эта мысль, а теперь она проснулась…

И вместе с ней, с этой мыслью, в нем заклокотала прежняя злоба.

— Стойте, панове, — крикнул он вдруг зазвеневшим голосом, — а то убью!

Он быстро взошел на верхнюю ступеньку крыльца, откуда было удобнее целить, и поднял пистолет, направляя его на огонь фонаря.

Все его существо вдруг охватило страстное желание сейчас же, сию же минуту убить хоть одного из этих людей.

Но он сдержался.

Не опуская пистолета и не сводя прицела с круглого окошечка фонаря, он крикнул еще раз:

— Кто вы и зачем пришли сюда?

В ответ он услыхал только разговор нескольких человек между собою.

Хотя говорили, спрашивали и отвечали тихо, но теперь он ясно слышал почти каждое слово.

Разговор шел о том, что сегодня пятница и что сегодня нужно, непременно нужно…

Он знал, что нужно.

— Если вы пришли к каменному пану, — крикнул он, — то я не пущу вас, я буду стрелять.

Опять послышался разговор, теперь уже шопотом. Потом разговор затих… Только еле-еле слышался шорох в бурьяне.

Кочерга ясно слышал этот шорох: будто кто-то пробирался к крыльцу по бурьяну, осторожно раздвигая стебли.

Вдруг из бурьяна выскочил человек и перебежав площадку перед крыльцом, схватился рукой за колонну, сразу перепрыгнув через две ступени…