И он откинулся назад, прислонившись спиной к стене и, как всегда делал, когда хотел о чем-либо подумать без помехи, расправил усы сразу обеими руками и заложил концы усов за уши.

И опять сказал:

— Гм…

И опять стал смотреть прямо перед собою в противоположную стену, упершись в одну точку.

Сидя так, с руками, положенными на край стола, он думал:

«Может, это и правда. А если и неправда, то не все ли равно?»

Его глаза обратились на Молчанова.

— Если она не Марина, — сказал он, — то тогда где же Марина?

Молчанов ожидал этого вопроса.

Он тут же ему ответил:

— У мужа.

Глаза Капута стали неподвижны, будто застыли.

Секунду он помолчал, а потом спросил:

— Значить, он жив?

— Жив.

Капут опустил глаза.

Этому он никак не мог поверить. Он был твердо убежден, что Дмитрия царевича, Маринина мужа, давно уже нет в живых.

Но он опять подумал:

«Все равно».

И опять поднял глаза на Молчанова.

— Та-ак, — сказал он — значит, здешняя Марина— не Марина, а царевич жив и настоящая Марина у него.

Тон, которым произнес он эти слова, был деловитый. Он смотрел так на Молчанова и так говорил, будто тот давал ему какие-нибудь поручения, и они хотел получше запомнить, что ему предстоит делать.

— Так, — сказал он еще раз, потянул себя за кончик уса и одновременно с этим наклонил голову.

— Понял? — сказал Молчанов.

Он снова мотнул головой.

Молчанов встал из-за стола, прошелся по комнате и, остановившись против него, все еще сидящего с опущенной на грудь головой и с выражением деловитости на лице, окликнул его:

— Капут!

— А? — сказал он, поглядев на него исподлобья.

— А ты знаешь, где Марина?

— У мужа?

— А муж-то где?

— А где же? В Калуге.

Капут сталь тереть лоб над переносицей и сморщил брови. Опустив на минуту глаза и снова подняв их, он сказал:

— Значит, в Калуге две Мариныи два Дмитрия?

— Да… И я вот для чего тебя позвал. Нужно показать Марину здешним казакам. Только надо пустить слух, что она не в Калуге, а за городом. Будто в лесу скрывается. Я уже придумал, как сделать. Только ты сначала поговори с нашими казаками. Пойдут они за мною?

И он взял кувшин и сталь наливать из него в стакан. Наливая, он смотрел на Капута.

— А им что? — проговорил Капут, разглаживая усы. — Известно пойдут.

— Ведь если удастся, — сказал Молчанов, ставя одной рукой кувшин с мёдом на то место, откуда его взял, а в другую беря стакан, — ведь если удастся, — ты думаешь в хоромах у этого дурня, хоть он и свинарь, нечем будет поживиться?

Капут молча кивнул головой.

Расставшись с Молчановым, Капут отправился к себе. Он и еще несколько запорожцев занимали старую брошенную баню на огороде.

Товарищи Капута уже легли спать и погасили огонь.

Войдя в баню, он прежде всего зажёг масляный каганец, который поставил на столь.

Потом он стал будить запорожцев, подходя то к тому, то к другому.

Запорожцы спали на полу, на соломе, покрытой потниками из-под седел.

— Эй, — говорил он, нагибаясь и расталкивая их, — послухайте меня, что я вам скажу.

Один из запорожцев сказал ему сонным голосом:

— Отчепнись! Это ты, Капут?

— Я.

— Мы тебе оставили. Ты погляди на столе. Мы тебе и горилки оставили.

— Гм… — сказал Капут, — а не хочешь ли меду, который подают к обеду его пресветлому величеству?

— Чего он там мелет? — проговорил другой запорожец, которого Капут тоже перед тем только-что разбудил и который, промычав что-то, собирался опят заснуть, повернувшись на другой бок. — Чего он там мелет? — повторил он, приподнимаясь и начиная протирать глаза, — А?

— Я говорю, — возвысил Капут голос, — не хотите ли вы меду?

И он выпрямился и поглядывал на запорожцев, крутя, усы.

Отовсюду теперь стали раздаваться голоса:

— Здравствуй, Капут!

— Вечер добрый!

— А, пришел!

— А зачем, пан, кликал?

Потом голоса утихли. Сидя на своих потниках, запорожцы ожидали дальнейшего.

Никакой посуды, в которой мог бы находиться мед, ни в руках Капута, ни на столе, ни на лавке и нигде в бане не было.

Одни из запорожцев смотрели на Капута, другие зевали, двое или трое полезли под изголовье за табаком и вытаскивали из-под изголовья красные и синие сафьянные гаманы, в которых хранился табак и все необходимое для куренья.

Капут продолжал молча крутить усы и, как казалось, что-то обдумывал.

— Ну!.. — сказал один запорожец.

— Я говорю, — сказал Капут, — не хотите ли вы меду, который подают к столу этого свинаря, который рассказывает, что он царский сын.

— Ого! — сказал запорожец ближайший к нему, оглянулся на своего соседа, и потом посмотрел на других запорожцев, подставляя в то же время ухо так, чтобы не упустить того, что Капут еще может сказать про мед или про человека, которому он придумал такое прозвание.

— Ого! — повторил он, кивая головой на Капута и продолжая смотреть на товарищей, то на того, то на другого.

— Где-ж вин? — крикнул кто-то из самого заднего угла.

Капут подбоченился и сказал, обращаясь в ту сторону, откуда раздался этот голос:

— А кто вин?

— Мед, — ответил ему недоуменно запорожец, к которому он обращался, — где ты его дел?

— Кого?

— А мед.

— Гм… — сказал Капут, — мед у свинаря в погребе. Вот где мед. Вы думаете, он и в самом деле царский сын. Он— свинарь. А баба, которая с ним живет, вы думаете — царица? Я теперь все знаю. Она не царица. Она— польская бедная дворянка и раньше была швеей у одного тоже не так чтобы уж очень важного пана. Вот кто они! А если вы хотите меду, то сами знаете, небось, что нужно делать.

После этой речи запорожцы несколько секунд хранили молчание. Затем, одни из них стали покрякивать, другие покашливать в руку, третьи глядели на Молчанова, прищурив один глаз, словно прицеливались в него и потихоньку при этом посвистывали, четвертые глубокомысленно поникли головами и говорили не хуже, как перед этим Капут:

— Гм…

— Слухайте, — заговорил Капут, — вы, может, думаете, я напился. Нет, я не напился. А я вам вот что скажу. Если бы нам от него был какой толк, а то, помяните мое слово, он либо уйдет с татарами, куда там они его зовут, а нас бросит, либо придут сюда москали и поляки и передавят нас как мух. А вы думаете, у него накоплено мало добра? Ого! У его бабы, говорят, так и лежит всегда под кроватью киса с золотом, а на конюшне стоит оседланная лошадь. И притом же он, вот вам крест, какой он царский сын? И тоже она. А настоящий царевич, знаете, сейчас где? В лесах под Калугой. Вот где. И Марина с ним. Эге! Вы думаете спроста нас нанял этот пан и привел сюда, в Калугу?

Он умолк.

Теперь вместо него заговорили его товарищи. Они заговорили сразу все. Многие обращались к нему с вопросами. Но нельзя было отвечать и тому, и другому, и третьему, — всем в одно время и во все стороны.

И Капут вертел только головой туда и сюда, прикладывал к уху ладони, чтобы лучше слышать, и говорил:

— А?

Но уж ему кричали из другого угла, с другой стороны, и он, оставив того, кто к нему только-что обращался, поворачивался направо или налево, или назад.

Наконец, Капут крикнул:

— Стойте! Разве я могу говорить сразу всем? Пусть говорить один кто-нибудь.

Шум голосов, наполнявший баню, понемногу стих.

Ну? — сказал Капут, обращаясь к тому, кто был к нему поближе. — Ты что?

— Я-то? Я-то вот что.

— Ну?

— Это ты, значить, от нашего пана?

— Что от пана?

— А насчет этого?

— Чего?

— А насчет Марининой кисы, что у нея под кроватью? Гм;… Это он тебе говорил?

Капут, опустив голову, чесал у себя в затылке, стараясь припомнить, что такое он говорил о кисе. Но он не мог припомнить.

— Какая киса? — сказал он, подняв голову.

— Сам же ты говорил, — крикнул другой запорожец, что у Марины всегда лежит киса с золотом, а на конюшне конь стоить.