Все эти вещи он достал от Азейки.

Оказалось, при этом, что ему хорошо известна польская команда.

Он ехал позади последних саней, и оттуда ему все было хорошо видно.

Когда казаки разбредались в стороны, лавируя между деревьями, он покрикивал:

— Ровняйся!

А когда они скучивались, командовал опять, чтобы держали строй. И ругался ни дать, ни взять, как какой-нибудь польский офицер, у которого от частых упражнений в этом в голове только и остались одни командные слова да ругань.

И свой маленький отряд он расположил как опытный человек.

Двое запорожцев ехали позади него шагах в ста, а остальные четверо сейчас же за передними санями, которыми правил Азейка.

Когда совсем стемнело, пришлось остановиться и ожидать, пока взойдет луна.

Именно этим временем, когда за темнотой нельзя будет ехать дальше, и хотели воспользоваться запорожцы, чтобы съездить куда-то и привести Молчанову людей столько, сколько ему нужно.

Уехали их двое, а пятеро остались.

Эти пятеро хотели было развести костер, но Молчанов запретил.

Зато он дал им каждому по порядочной чарке водки и сам с ними вместе выпил.

Минуты, которые он провел в ожидании прибытия новых, еще неизвестных ему воинов, были тревожные минуты.

Разве запорожцы, зная, что Азейка захватил с собой если не все, что прятал у себя в подвале, то очень большую часть своих сокровищ, не могли поддаться искушению этими сокровищами завладеть?

Он верил своим запорожцам, тем, которых нанял в провожатые через посредство Азейки. Он кроме того дал им понять, что они ему нужны не столько в провожатые, сколько для одного задуманного дела, могущего их обогатить.

Но он не знал, что за народ они приведут…

Все, однако, обошлось благополучно.

Когда взошла луна, по лесу двигался сильные отряд, человек около ста. Фыркали лошади, скрипели полозья.

В санях, на которых ехал Азейка, уже не было бочонка. Его бросили, так как он был пуст: перед тем, как отправиться дальше, Молчанов отдал этот бочонок в полное распоряжение казакам.

Он был рад, что все они запорожцы.

И запорожцы тоже были довольны. До сих пор они действовали вразброд, мелкими шайками. Теперь у них был вождь.

Начиналось как-будто что-то, что было раньше. Правда они иногда и, не имея вождя, действовали сообща. Но то было совсем другое. Не было такой уверенности, какая была сейчас. Конечно, они не знали, что за человек Молчанов. Но они вспоминали Сапегу. Может, Молчанов не Сапега, так хоть пол-Сапеги. А Сапега всегда был удачлив и счастлив, что бы ни предпринимал.

До самой Калуги Молчанов не слезал с коня. На другой день после отъезда из Тушина у него была стычка с небольшим польским отрядом, рыскавшим по лесу в поисках за ворами.

Но польский отряд был слишком малочислен.

Запорожцы прогнали его с одного удара.

В этот же день Молчанов велел развязать стрельцов.

Казаки порывались было перебить стрельцов.

Он этого не позволил. И стрельцы кланялись ему в ноги и говорили, что будут за него вечно Бога молить.

А Молчанов на это им сказал тихо:

— Молитесь лучше о здравии царя Дмитрия Ивановича.

Потом он велел им уходить.

И стрельцы побрели один за другим по глубокому снегу, стараясь попадать ногами в колеи, прорезанные полозьями саней.

Не доезжая до Калуги верст пятнадцати, Молчанов послал вперед двух запорожцев с поручением подыскать для него и для его спутников жилье.

Дальнейшее читателям известно. Татарский князь Урус, которого стоявшая в воротах стража называла «княже», разрешил им проехать в город.

Но было уже такое время, когда жизнь в городе потихоньку замирала.

В узких улицах, заметенных глубоким снегом, не было видно прохожих.

Ярко светила луна.

Было тихо.

В маленьких бревенчатых домиках, с крышами, покрытыми толстым слоем снега, сквозь пузырчатые или стеклянные, обмерзшие льдом окна тускло мигали огни лампадок.

Запорожцы не знали, что им делать.

Проехали насквозь одну улицу, свернули в другую. Здесь было все одно и то же: сугробы снега, и потонувшие в этих сугробах бревенчатые избы, огоньки лампадок в избах.

От изб и заборов на снег падали синие тени.

За заборами были сады. Свешивались через забор ветки деревьев, облепленные снегом, и от них на заборы падали тоже синие тени.

И лежали синие тени на крышах церковных пристроек от невысоких, тоже с синими крышами колоколен.

Из улицы в улицу, из переулка в переулок они выехали на площадь, посреди которой горел костер.

Вокруг костра сидели люди. Слышался говор.

Блестели воткнутые в землю копья то от костра, красным, почти кровавым отблеском — когда костер разгорался особенно ярко, взметывая высоко вверх трепещущие языки пламени, — то от месяца, когда языки пламени опадали.

На месяце копейные жала казались совсем голубыми.

И тоже то черные были тени от сидевших у костра, то голубые, когда костер примеркал и один месяц озарял площадь.

Запорожцы поехали через площадь к костру.

И здесь тоже было снежно и всюду были сугробы.

Лошади в иных местах загрузали по брюхо.

Чем ближе к костру подъезжали запорожцы, тем слышнее становился говор.

Запорожцы вдруг как по сговору, сразу остановили лошадей и поглядели один на другого. И первую минуту молчали, а потом заговорили:

— Это ведь наши.

— Только что это они варят?

— Да уж что-то варят.

— У них котел.

И, говоря это, они усмехались очень довольно и гладили свои усы и подбородки.

Потом один из них, сняв шапку, поднял ее над головой и замахал ею в воздухе, все не переставая улыбаться.

А другой тут же закричал:

— Гой! Гей!

Сидевшие у костра стали поворачивать головы: одни— в одну сторону, другие — в другую.

Сразу они не сообразили, откуда им кричат.

И при этом, им от костра плохо было видно, что делается кругом на площади: огонь костра слепил глаза.

Один из них поднялся на ноги, а двое из сидевших протянули руки по направлению, к загрузшим в снегу. конным фигурам и стал кричать:

— Вон они!

— Езжайте сюда.

И тот, который поднялся, закричал тоже:

— Езжайте сюда!

И замахал рукою.

Минуту спустя посланцы Молчанова сидели в компании, тоже, как и они сами, лесных разбойников, загнанных в Калугу нуждой и голодом.

В тех местах, где эти, «лыцари», как иногда они любили величать себя, оперировали, уже все было обобрано дочиста. Поневоле пришлось пристать к царику.

Все это выяснилось из взаимных вопросов и расспросов, начавшихся сейчас же, едва молчановские запорожцы уселись у костра.

— Плохо стало в Московии, — говорили калужане запорожцам, — и куда все девалось? Мы из-под Твери…

— Вона, — сказал один из молчановцев, — куда простринули.

— Далеко-то, далеко. А вы откуда?

— Мы-то?

— Да, вы.

— Мы-то с-под Москвы. Там тоже не дуже богато…

— А Жолкевский?

— А начхать и на Жолкевского. Жолкевский в Кремле. Дня два назад было… А что это вы варите?

— Овцу… А что было?

— А так… Побили Жолкевского. Мы с одним паном.

— А, с паном… Сколь же вас было, когда вы побили Жолкевского?

— Да мы не Жолкевского.

— Так я и думал. А то разве я мешал бы ложкой, как сейчас мешаю.

И зачерпнув из котла на ложку немного варившейся в нем просяной каши, запорожец поймал вслед за тем еще и кусочек баранины и стал дуть на ложку.

Подумав, он, не поворачивая головы, а только скосив глаза в сторону молчановского запорожца, сказал:

— А что у вас было с этим паном?

— Наш пан как пистолет…

Он хотел продолжать, но так как в эту минуту калужский запорожец запрокинул голову и, разинув рот, вытряхнул туда кашу и кусок баранины, — ничего не оказал и даже забыл, что хотел сказать.

Калужский запорожец опять скосил глаза в его сторону и повторил:

— А что-ж с этим паном у вас было?