И он сморщился и охнул, опять чмокнув губами.

Потом он спросил, ткнув себя пальцем в щеку:

— И это вас только тут?

И опять спросил, указывая тем же пальцем на кровавые пятна на рукавах кафтана Молчанова. И сейчас же, не дождавшись ответа, снова спросил:

— И вы так, без шубы? В такой холод?

— Шубу я им оставил, — сказал Молчанов.

Филин закачал соболезнующе и вместе сокрушенно головою:

— Так-так, понимаю.

— Было человек с десяток.

— Ой!

— А осталось, должно быть, семеро. Да! Только сейчас вспомнил… Сара! Дайте мне еще тряпку.

И, вынув рапиру из ножен он приставил ее к столу острием вниз. На рапире были бурые пятна.

— Это кровь! — воскликнул Филин, приседая и глядя на пятна на рапире. — Ой-ой-ой-ой!

Он схватился обеими руками за голову.

Молчанов вынул из подсвечника свечу и, нагнувшись с табурета, осветил рапиру.

Держа концы пальцев крепко прижатыми к вискам, Филин заговорил, отворачивая голову, чтобы не видеть кровавых пятен:

Сара, вытри скорей, вытри скорей.

— А то заржавеет, — сказал Молчанов, выпрямляясь и воткнув свечу обратно в подсвечник.

Филин через минуту ушел обратно к себе в каморку, согнувшись, вобрав голову в плечи и держа руки приподнятыми вровень с висками, ладонями вперед и широко раздвинув пальцы. Он, однако, скоро опять вернулся и принес с собой бутылку зеленого стекла с засмоленным горлышком и оплетенную проволокой.

Он старался не смотреть на то место, где стояла рапира. Но рапиры, впрочем, там уже не было. Ее взяла Сара и отирала с неё кровь, поставив ее вертикально, острием в пол и придерживая рукоятку сверху двумя пальцами. Она поворачивала рапиру на острие, как веретено, водя по ней тряпкой то сверху вниз от рукоятки, то снизу-вверх — к рукоятке.

Рапира поблескивала острыми гранями при свете свечи.

Поставив бутылку на стол, Филин достал с полки, приделанной над столом, почти под самым потолком хрустальную чашу формы такой же, как чаша, из которой Молчанов примачивал и промывал вином рану.

— Теперь чисто, — сказала Сара, подходя к столу с рапирой. Она держала ее за рукоять, зажав рукоять в маленьком кулаке у эфеса.

— Неужели вы отбились от десяти человек? — сказала она, стоя близко около Молчанова.

Она не смотрела на него, потому что чувствовала, что он не спускает с неё глаз. Целый вихрь мыслей пронесся в ней, когда она отирала кровь с рапиры, и сейчас еще не улеглись эти мысли и кружились как листья, сорванные бурей. Еще не стихла в ней эта буря, и от неё ходили волны в душе. Грудь у неё высоко подымалась.

Блеск рапиры заставлял ее щуриться, хотя блеск был тусклый. Но она щурилась, потому что эта рапира, блестевшая в её руках острыми гранями, этот её синий при свете свечи блеск, таил в себе что-то, что было в нем самом.

Тонкие её ноздри слегка раздувались… Она чувствовала, что происходить в ней что-то гораздо большее, чем то, что она испытывала, когда встречалась с ним, раньше, там, в Подолии.

И не торопилась отдать ему рапиру. Оттого, что он был так близко, и оттого, что она держала в руке его рапиру, кровь начинала гореть в ней. Ее всю будто обдавало огнем.

— Куда ее поставить? — сказала она.

Филин откупорил бутылку и стал наливать вино в чашу.

— А вы посмотрите, что там написано, вот тут, — сказал Молчанов, одну руку протянув за чашкой, а другой проведя по лезвию рапиры возле рукоятки.

Она взглянула на это место осторожно, чтобы не порезать пальцев, взяла рапиру в обе руки и покачала отрицательно головой.

Поставив рапиру там, где она стояла раньше, концом на полу, а рукояткой к столу, она сказала:

— Но я не знаю по-латыни. Это ведь по-латыни?

Молчанов не понимал, что с ней сделалось такое. Она не отходила прочь и стояла возле него, может быть, даже несколько ближе, чем это дозволяется приличиями… Но ведь всего пять или десять минут назад она смотрела на него, издали, вся тусклая и поникшая.

Он сталь пить вино.

Она сказала Филину:

— Отец, ты ведь знаешь по-латыни.

Но Филин поднял к лицу руки, вздернул плечи и взглянул на рапиру такими глазами, будто она была живая и вот-вот сейчас прянет как змея и укусить.

Молчанов снова, как раньше, вынул свечу из подсвечника, нагнул и осветил рапиру.

— Читай! — сказал он Филину.

Тот присел на корточки и стал разбирать, что было выгравировано, на этой длинной стальной иголке, еще недавно обагренный человеческой кровью.

Светя Филину, Молчанов смотрел на Сару снизу-вверх.

Такой прекрасной, казалось ему, она никогда не была.

Вдруг Филин вскочил на ноги с сдавленным криком и с исказившимся лицом и замахал на рапиру руками уже теперь совершенно, как на живое существо, внушавшее ужас больший, чем если бы в самом деле на него прянула змея.

Потом он остановил почти безумные глаза на Молчанове.

— Я это знал, — сказал он, пятясь от него, — но я не думал сейчас…

Он был бледен, и у него вздрагивали губы.

Секунду спустя у него стали быстро вздрагивать веки, словно он хотел заплакать.

— Бедный, бедный пан! — произнес он, глядя на Молчанова.

Молчанов вылил остатки вина в чашку отпил из неё немного и сказал тихо, посмотрел на Филина:

— Пусть выпьет и Сара.

Но он замахал руками.

— Ой, Сара! Ой, отходя от него Сара! Разве для того я тебя увез сюда, где столько церквей, что весь город похож на монастырь…

— Что-о? — крикнул Молчанов и даже привстал немного. — Ты?.. Жид?

— Ну что-ж, что жид? — закричал он. — Но здесь не может быть христиан Пандурских, потому что этот народ не знает, как следует даже своих молитв. Вы думаете, где родилась эта ваша проклятая наука о… Да вы знаете о ком… Она родилась в римских монастырях, потому что там слишком много размышляли о нем и слишком много о нем написано книг… И он вылез из этих книг, как паук.

Но Молчанов стукнул кулаком по столу, и он сразу умолк.

Он опять заговорил, словно собирался заплакать:

— Бедный, бедный пан!

И вдруг метнулся к Саре, так как увидел в руках её чашу с вином. Он закричал:

— Ой, Сара, не делай этого! Не пей этого вина!

— Куда?..

И в воздухе сверкнула рапира…

Филин закричал, простирая руки к дочери: —О, Сара!

Но Сара уже поднесла чашу к губам, и в лице её было желание… Она держала чашу обеими руками и смотрела, полузакрыв глаза, и дышала глубоко, немного запрокинув голову.

Филин вспомнил, что когда он кричал о том, зачем он увез Сару именно сюда, в Москву, а не в другой какой-нибудь город, Молчанов что-то говорил ей, — что, он не мог разобрать, так как был взволнован и кричал громче, чем следовало.

И теперь Молчанов заговорил опять, глядя на Сару, должно быть, доканчивая то, чего он не расслышал.

Он говорил:

— Разве я не вижу?.. Выпейте это вино за мое здоровье. Клянусь вам, тогда и в вас прибавится силы и будет в вас радость не от вина, э от того, что вы выпьете за человека, который хочет, чтобы в вас была радость…

Филин снова сделал движение в сторону дочери.

Но Молчанов крикнул грубо:

— Куда?..

И в воздухе перед Филином сверкнула рапира, словно сама вскочившая в руку Молчанова, — так быстро он это сделал.

Филин закричал, простирая руки к дочери:

— О, Сара!

Но Сара уже пила.

Она пила, и Филин видел, что она трепещет и вся горит…

У него вырвался вопль:

— Пане! Пане! Вы заговорили вино! Разве я не вижу, что вы заговорили…

Но он и сам был убежден, что заговорил. Разве он не хотел вернуть Сару в секту? Вернуть Сару в секту значит вернуть ее себе.

И он действительно прочел заклинание над чашей.

И сказал ей те слова, которые сказал и которые должны были стать действием, если сказаны с верой…

Это он знал с первых же дней своего поступления в секту, — что слова обращаются в действие, раз говоришь их с верой в «Падшего».