И в эту же ночь подошли остальные детские эшелоны. Догнали наконец...

— Как раз вовремя, — сказал Николай Иванович, встречая прибывших.

Все четыре эшелона белогвардейцы выгружали одновременно. Власти ссылались на то, что помещение детям выделено.

— А домой теперь как же? — спрашивал Миша Дудин. — Пешком, что ли?

До казармы, во всяком случае, пришлось добираться пешком. Теперь их было не триста, а восемьсот человек...

Они кое-как построились. Девочки особенно стеснялись идти в строю.

— Что мы, приютские какие-нибудь? — фыркали меньшие, нарочно покидая строй, как ни уговаривала их Анечка.

Старшие, даже такие серьезные, как Катя-Екатерина, просили дать им адрес казармы, уверяя, что они отлично доберутся сами, только бы не идти строем. Володя, конечно, стоял рядом и поддерживал Катю. У него появился снисходительный тон по отношению к событиям, как у единственно серьезного человека, когда даже взрослые играют в какие-то недостойные игры...

— Странно, — повторял он, иронически подергивая плечом. — О таких вещах предупреждают. Предвидят, что ли. Нечего сказать, завезли...

Хотя учительницы, повинуясь Олимпиаде Самсоновне, вышли на проезжую часть и пытались собрать колонну, им тоже казалось диким идти через весь город по середине улицы, чтобы на них все глазели...

— Значит, нам идти в строю? — приставала добродетельная «Литература» к Николаю Ивановичу.

Он пытался все обратить в шутку. Поручил Ларьке идти правофланговым, и обязательно с песней:

— Только, чтобы песня была, сами понимаете, нейтральная...

Ларька отдал честь. И колонна тронулась наконец под несколько неожиданную песню:

— Надо бы повеселее, — засомневался Николай Иванович.

— А чего веселиться? — отмахнулся Ларька и завел следующий куплет. У него и эта песня звучала вызовом, но остальные пели жалобно...

Замыкал колонну Аркашка с учительницами и со своими приближенными — Мишей Дудиным и его друзьями.

Но как ни бодрился Николай Иванович, как ни старались Ларька и Аркашка, настроение у ребят было самое панихидное. Пели немногие, да и у тех лица были не геройские, а грустные... Некоторые девочки даже плакали на ходу и спрашивали друг дружку шепотом:

— Что же с нами теперь будет?

Каждый тащил свои вещи. Сразу стало ясно, что многим меньшим, особенно девочкам, это не по силам. Ростик предлагал свои услуги тем, у кого барахлишка было побольше, но от него шарахались... Часть груза у маленьких взяли учительницы, часть старшие. И те и другие не привыкли таскать тяжести; они то останавливались, то пытались как-то переупаковать вещи на ходу.

Николай Иванович, который вместе с Олимпиадой Самсоновной возглавлял колонну, город знал плохо, но старательно следил за тем, чтобы не повести ребят через ту площадь, мимо того балкона, с которого свисали три тела, полузакрытые классной доской...

Ему это удалось. Они шли по спокойным улицам. Лишь на некоторых домах осыпалась штукатурка, покорябанная стрельбой, и чернели разбитые стекла. Движение было небольшое, но дважды их обогнали бронеавтомобили да несколько раз, сторонясь, ругались извозчики. Прохожие с тротуаров разглядывали их без церемоний, высказывая всяческие догадки.

— Мне кажется, я — обезьяна, — сердилась Катя.

— А мне представляется, что я голая, — пожаловалась Тося. — Вон как глазеют... Стыдно.

Кто-то из прохожих пытался заговорить со старшими ребятами, с учителями. Но молчаливые ряды торопливо проходили мимо. Только Валерий Митрофанович не выдержал, обиженно объяснил какому-то неотвязному господину:

— Приезжие мы. Беженцы...

— Ах, беженцы?

Интерес к ним сразу поблек.

Как они ни торопились, невольно замечали, что в городе почему-то постреливают. Похоже, тут шла война. Из переулка им навстречу вдруг выскочили двое простоволосых мужчин в расстегнутых гимнастерках, метнулись налево, но оттуда кто-то бежал, угрожая, и они заскочили в первый же подъезд. Колонна ребят шла мимо, все невольно прислушивались с ужасом, и точно — загремели выстрелы из того подъезда...

А из другого дома двое вооруженных краснощеких дядек вытащили тощенького мальчишку — с Мишу Дудина, пожалуй, даже поменьше. Похоже, что его арестовали...

Олимпиада Самсоновна не выдержала и, как ни уговаривал ее Николай Иванович, направилась выяснять, что происходит.

— Я начальница гимназии, — объявила она. — Что вы делаете с этим мальчиком?

— Так он не ваш, не гимназический, — ухмыльнулся один из вооруженных, — он из приходского училища.

— Что же мальчик сделал?

— Четыре артиллерийских тесака хранил! — вытаращил на Олимпиаду Самсоновну дикие глаза другой. — Твои тесаки?

— Мои, — помолчав, прохрипел мальчик.

Его потащили дальше.

— Вот это да, — сказал Миша Дудин, стараясь идти в ногу и не вылезать из строя. — Смотри, каких арестуют... А они могут нас схватить?

— Нас нельзя, — твердо сказал Аркашка. — Мы не ихние.

— Мы питерские, да? — ожил Миша.

— Тебя еще, может, и арестуют, — испуганно тявкнул кто-то сзади. — Сам говорил, что большевик...

Но остальные молчали. Думали о доме и ужасно жалели, что сюда поехали. Обижались: все родители. Вечно они что-нибудь напридумывают, а нам отдуваться.

Один Ростик веселился.

— Чего носы повесили, пацаны? — приставал он к маленьким. — Вы за меня держитесь, не пропадете! Кто кусманчик колбаски найдет? Кто даст, другом буду, не пожалеет. А жадин я сразу уничтожаю. Как контриков. То есть как врагов царя и отечества. Тут есть офицер, мой двоюродный брат, он все может, глядите.

Но его услышала Катя.

— Вы же анархист, — остановила она Ростика.

— Кто? Я? — вылупил он на Катю бесстыжие глаза.

— Все время рветесь экспроприировать.

— Ты что?

— Обозвали всех нас контриками и буржуятами.

— Гляди, Екатерина, не серди меня...

— Я таких, как вы, ненавижу, — сказала она с расстановкой.

— А мне наплевать с самой колокольни.

— Для вас нет ничего святого...

— Ты это брось, на человека наговаривать, — зашипел Ростик, оглядываясь по сторонам. — Может, ты не веришь, а я православный, крещеный, в бога верю.

И он даже перекрестился. На него покосились с удивлением, но кое-кто перекрестился тоже. Вдруг поможет?

В рядах удивлялись:

— А зачем мы идем в эту казарму?

— Что нам там жить, что ли?

— Не пускают вперед, в Миасс этот, поедем назад, домой.

— Тут жить нельзя, стреляют.

— И хлеба тоже нет. Заехали...

— Ничего нет, вон — очереди какие.

У казармы их ждало новое потрясение...

Голова колонны уже свернула в широкие ворота, мимо полосатой будки часового, сейчас пустой, на утоптанный двор, когда напротив, где вытянулись длинные бараки и откуда удушающе густо несло хлорной известью, подняли бревно шлагбаума. Медленно, с натугой, выкатилась телега. Ее с трудом тащили две сильные лошади. Телега была чем-то высоко нагружена. Груз, прикрытый брезентом, стягивали веревки. Но все равно из-под брезента торчали желтые ноги мертвецов... А когда телега наклонилась на выбоине, брезент отвернулся и на колонну ребят словно надвинулись мертвые лица со странно неживыми, выпученными глазами. Дети шарахнулись, сбились в кучу, кто-то кинулся бежать; у некоторых девочек началась истерика.

Из ближнего холерного барака выскочил круглый человечек в белом халате. Размахивая руками, он ринулся на ребячью колонну:

— Куда? Назад! Нельзя!

Он увидел возвышавшуюся над колонной Олимпиаду Самсоновну и набросился на нее:

— Куда вы тащите детей? Здесь холера! С ума сошли?

Словно убегая, ребята проскакивали на просторный двор казармы.

Олимпиада Самсоновна объяснила доктору, что городские власти белых отвели детям жилье именно здесь и наотрез отказались дать другое помещение.