Он допил чай и пошел к Краснощекову — эту неприятную новость он не имел права держать у себя.

Тот в своем кабинете тоже пил чай. В приемной у него сидел народ, но Никифоров имел право беспрепятственного прохода к Краснощекову в любой ситуация — даже если тот будет сидеть на ночном горшке либо, устроив у себя на коленях молодую рабочую девчонку заниматься «интернациональным просвещением»... Ну, насчет последнего — это, конечно, шутка, но недаром говорят, что во всякой шутке есть только доля шутки, все остальное — правда.

Увидев Никифорова, Краснощеков укоризненно покачал головой и перестал дуть на блюдце.

— Дело тут, понимаешь, — Никифоров прошел к столу председателя правительства, положил телеграфную ленту между двумя телефонными аппаратами, — не терпит отлагательств. Читай!

Краснощеков ловко подцепил пальцем бумажную скрутку, зашевелил губами, вглядываясь в текст, потом хлопнул ладонью по столу, будто из пистолета пальнул:

— Неймется его высокопревосходительству атаману Семенову, ох неймется... ждет, когда мы ему последние зубы выбьем. А мы ведь ждать себя не заставим — обязательно выбьем.

Никифоров молчал.

— Мы его раздолбали, когда он вон какой силой был, — Краснощеков вытащил из стола лист бумаги, — вон какой силой... Ты смотри, чего он имел перед тем, как уйти в Монголию... Двадцать тысяч сабель, девять бронепоездов, сто семьдесят пять орудий — это же мощь! И то голову засунули ему под микитки, а когда он встал в позу прачки над корытом, дали ему под зад сапогом. Это было раньше. Ра-аньше — а сейчас для нас Семёнов — тьфу! Обыкновенный клоп-вонючка из-за печки. Главное не это, главное — японцы уходят.

— Как с ними и договаривались.

— Молодцы желтоголовые! Соблюдают условия.

— Ну я бы, понимаешь, не стал бы особо радоваться — цыплят надо по осени считать. Когда выведут все части, тогда и будем япошек хвалить.

— Выведут, никуда не денутся. А с этим что предлагаешь делать? — Краснощеков приподнял пальцем скрутку телеграфной ленты.

— Оперативно вмешаться мы никак не можем. Если только поднять подпольщиков... Но силы неравны; основная масса семеновцев явно уже передвигается из Гродеково во Владивосток.

— А что, если вернуться к переговорам с генералом Вержбицким? А? Каппелевцы его слушаются. А?

Никифоров озадаченно похмыкал в кулак: конечно, каппелевцы своего генерала слушаются, но он ведь, гнида этакая, — белый генерал, это раз, и два — где его сейчас найти? Если бы он находился под боком, сидел бы в Чите и пил в гостинице при железнодорожном вокзале кофе с ликером — тогда можно было бы найти, а так — нет, не отыскать им Вержбицкого. Он то ли в Монголии сидит, то ли в Китае, то ли в зоне отчуждения КВЖД, где боевые действия никогда не велись. Мог Вержбицкий и в Туве скрыться, мог в Бурятии — схоронок у него много.

— А? — спросил Краснощеков.

— Думаю, что вряд ли.

— Что же ты предлагаешь? Давай быстрее, у меня тут чай стынет.

— Единственная реальная сила сейчас во Владивостоке — братья Меркуловы.

— Хитрозадые, неверные, — поморщился Краснощеков, — с Семеновым все время заигрывают: то вась-вась, обнимаются, то зубы показывают.

— Да вась-вась — это для обмана, для рисовки, и оскаленные зубы — для рисовки, братья в основном все гребут под себя, минуя Семенова. Как только почувствуют, что Семенов им наступает на хвост — тут же выступят против него.

— Мироеды, я и говорю. Рабоче-крестьянской кровушкой питаются, пьют ее из бокалов, будто вино, рабоче-крестьянским мясцом закусывают. Семенов для них — так, развлечение для крепких зубов.

— Но в силу они вошли большую. И это надо использовать.

— Как?

— Есть кое-какие рычаги. — Никифоров замолчал: то, что он говорил, было секретом — имелись у него люди и в окружении братьев Меркуловых, и в штабе генерала Дитерихса, который также перебазировался во Владивосток, и в штабе каппелевской армии, и в тамошней контрразведке. Надо было только хорошенько раскинуть мозгами — за какой рычаг уцепиться, нажать и не промахнуться.

На бесстрастном лице Никифорова возникло жесткое выражение — будто в глаза ему ударил железный зимний ветер, который сечет живое тело до крови, взгляд посветлел. Единственная сила, которая может сейчас встать на пути Семенова, — братья Меркуловы. Значит, ставку надо делать на них.

— Ну что, делаем ставку на Меркуловых? — после затянувшейся паузы спросил Никифоров.

Краснощеков поморщился, налил в блюдце чая и привычно подул на него, хотя чай был уже едва теплым. Произнес неожиданно, с придыханием:

— Эх, вареньица бы сейчас сюда... Из ирги. Ты ел когда-нибудь варенье из ирги?

— Саму иргу ел, варенье нет. Ирга и без сахара сладкая.

— Божественная штука. Ни с чем не сравнить. — Краснощеков снова подул на чай. По лицу его было видно, что он лихорадочно соображает: как быть? Принять предложение своего верного зама или выдвинуть собственную идею подавления и мятежа, и семеновцев вообще? Он громко схлебнул с блюдца чай.

Голова у Краснощекова напряженно работала, он быстро просчитывал варианты, лицо побледнело, обузилось, на нем остро проступили маленькие аккуратные скулы.

— Братья Меркуловы, говоришь? — Краснощеков сощурился, колко глянул на Никифорова.

— Да.

— Ладно. — Краснощеков схлебнул с блюдца остатки чая, встал, словно бы специально хотел подчеркнуть торжественность момента. — Пусть будут Меркуловы... — он повозил во рту языком, потом поездил нижней челюстью, словно готовился к боксерскому кривому хуку, — только я не очень верю в них.

— Я — тоже. Но выбора у нас нет.

Ставка была сделана, требовалось срочно передвинуть фишки на игральной доске. Сейчас пусть будет такой ход, а дальше... какой ход сделать дальше, станет видно через несколько дней.

А Буйвид со своими казаками, вытянувшимися в длинную цепочку вдоль каменной кромки причала, продолжал ждать атамана.

Откуда-то с высоты, из-за домов, тесно опоясавших ближайшую сопку, послышались медные звуки — невидимый духовой оркестр исполнял знаменитый флотский марш «Кронштадт-Тулон»; играл оркестр слаженно, звуки бередили души казаков, действовали расслабляюще — ровная цепочка на пристани зашевелилась, поползла, лошади зацокали копытами.

— Стоя-ять! — раздался громкий, похожий на охлест кнута выкрик Буйвида.

— Господин полковник, посмотрите, что у нас за спиной, — послышался возглас одного из казаков.

Буйвид оглянулся. Каппелевцы все так же редкой строчкой держались в отдалении, а вот с сопки, откуда доносились звуки невидимого оркестра, на казаков черными колодными жерлами смотрели четыре пушки. Буйвид выругался от досады — пушки он проворонил! Мог не проворонить, а проворонил, понадеялся на казаков двух боевых генералов, Глебова и Нечаева, но те, похоже, оказались любителями поболтать языками, вроде обычных бабушек, что сидят где-нибудь в тени на скамеечке. Ни Глебов, ни Нечаев на помощь к Буйвиду не подошли, и если они не появятся, то красивый рейд, который Буйвид совершил по ночному Владивостоку, окажется обычным показушным выступлением. Как в цирке.

Полковник натянул на правую руку — ту, которая в бою срастается с шашкой, становясь с ней единым целым, — перчатку, щелкнул кнопкой. Прикинул расстояние до пушек, понял, что те сделают два залпа — только два, больше не успеют, но и этого будет достаточно, чтобы Буйвида с казаками не стало. Чтобы доскакать до пушек, не хватало каких-то тридцати-сорока секунд.

Все, игра проиграна! По жесткому загорелому лицу полковника проскользила тень, пальцем он смахнул с уголка правого глаза какую-то влажную налипь, удивился ей — никогда раньше не замечал за собою таких слабостей, — потом оглядел казачью шеренгу, выщелкнул взглядом Спирина и подозвал к себе:

— Скачи на гору, к пушкарям, спроси у командира батареи, каковы их условия?

— Есть! — откликнулся Спирин и, подняв коня на дыбки, развернул его.

— Погоди! — осадил ординарца полковник. — Если будет возможность затянуть разговор — затяни. — Буйвид вновь оглянулся на линию рейда — не видно ли на горизонте каког-нибудь пятнеца с японским флажком на корме? Нет. Ни пятнеца, ни флага. Атаман Семенов где-то застрял, и яичко, что бывает так дорого к Христову дню, на этот раз просто-напросто протухло. Полковник снова оглядел пустынный горизонт и обескураженно махнул рукой: — Йэ-эх! — Скомандовал: — Скачи, Ванька!