Желтолицый Линь вздрогнул, щеки у него обвисли, и нездоровая лимонная желтизна сменилась всполошенным серым цветом, в глазах мелькнул страх, и Линь, визгнув, шваркнул ладонью левой руки по столу, сгребая монеты, но не сгреб, а только рассыпал, правой рукой схватился за кобуру револьвера.

Семенов, перегнувшись через стол, что было силы ткнул его кулаком в лицо, Линь взмахнул руками и тяжело плюхнулся на лавку. За окном послышался шум, раздался выстрел, за первым выстрелом, в унисон, — второй.

Линь беспомощно глянул на окно, приподнялся на скамейке, Семенов вновь с силой ткнул его кулаком в лицо — попал в глаз — и рявкнул железным голосом:

— Сидеть! — Затем, чтобы Желтолицый Линь больше не дергался, ткнул ему под нос револьверное дуло: — Ты это видел? Если еще раз дернешься — голову тебе укорочу ровно наполовину. Понял? — Содрал с него кобуру с оружием.

Желтолицый Линь обессиленно просел в теле, всхлипнул жалобно, разом становясь обыкновенным обиженным пареньком, папиным сынком, его сальная косичка скрючилась в жалкий щенячий хвостик. Под глазом у Линя начал быстро наливаться темным фиолетовым цветом синяк.

Во дворе раздался еще один выстрел, затем топот ног и следом — новый винтовочный хлопок. Топот угас — бежавший замер на месте, будто его по колени вкопали в землю. Семенов продолжал спокойно поигрывать револьвером. Желтолицый Линь сделался еще меньше — сжался до размеров карлика, его нижняя челюсть, украшенная жидкой бороденкой, затряслась.

— Меня расстреляют? — жалобно спросил он у Семенова.

— Кому ты, такой дурак, нужен? — пробасил тот в ответ, усмехнулся — понимал, что происходит на душе у Линя, подумав немного, добавил: — Хотя, будь моя воля, я расстрелял бы. И голову твою, насаженную на кол, отправил бы отцу — пусть любуется, какого отпрыска произвел на свет. И весть о тебе, дураке, разнесется по всему Китаю, так что другой разбойник, такой же нахрапистый, как и ты, тысячу раз подумает, соваться в Россию или нет.

Семенов поднял револьвер, прицелился Линю точно в лоб и взвел курок. Желтолицый Линь замер, в глазах его заметался страх, он прошептал жалобно, давясь воздухом, собственным языком, еще чем-то;

— Не на-адо!

— Надо! — жестко проговорил Семенов и, придерживая рифленую пяточку курка большим пальцем, медленно спустил его. Выстрела не последовало. — Эх, была бы моя воля, — мечтательно произнес он, покрутил головой. — М-м-м...

— Не надо!

Через несколько минут в комнате появился Белов. Ловко вскинул руку к папахе:

— Все в порядке, ваше благородие! Двое оказали сопротивление, поэтому пришлось их... — Белов выразительно посмотрел вверх, на широкую, коричневую от времени матицу потолка, потыкал в нее пальцем. — В общем, отбыли господа разбойники в дальнюю дорогу...

— У нас потерн есть?

— Нет.

Семенов попросил у Ефима Бычкова трое саней, связал хунгузов попарно, чтобы не смогли убежать, и погрузил их на сани.

Так, караваном, казаки и отбыли в Гродеково.

Первый Нерчннскнй полк был разбросан по всей Приморской области, в Гродеково располагались только две казачьих сотни, штаб полка да учебная команда.

Привезя хунгузов на станцию и сдав их под стражу, Семенов неожиданно для себя подумал, что жизнь его все-таки сера, тяжела, ничего радостного в ней нет. По сравнению с Сучанами станция Гродеково была едва ли не городом, носила отпечаток некой романтичности и лоска, если хотите, и Семенов позавидовал тем, кто квартировал в Гродеково. Хотя и Гродеково, и Сучаны, и Никольск-Уссурийский, и Троицко-Савск были обыкновенными провинциальными дырами.

Но ведь и среди дыр бывают различия. Есть дыры получше, есть дыры похуже.

Весной 1914 года сотник Григорий Семенов получил новое назначение — стал начальником полковой учебной команды. Конечно же должность эта — не бог весть что, одна из самых неприметных в казачьем полку, но сотник обрадовался ей несказанно: она была самостоятельной, не надо было каждый день докладываться есаулу, куда ты пошел, зачем пошел, что собираешься делать — начальник учебной команды подчинялся только командиру полка.

Новая должность пришлась сотнику по душе. Но пробыл он в ней недолго — надвинулся печальный август 1914 года[3].

Государь объявил всеобщую мобилизацию.

Вскоре многие полки, находящиеся в Восточной Сибири, покинули свои казармы, погрузились в эшелоны и отбыли на запад, а Первый Нерчннский словно бы завис, оставшись в Приморской области.

Семенов занервничал — ему не терпелось попасть на фронт: казалось, что война вот-вот закончится, она будет стремительной и на долю молодого сотника ничего не достанется... И верно ведь, близкие родственники — российский государь Николай Александрович и кайзер Вилли[4] — одумаются и хлопнут по рукам (чего им воевать, родные души все же, семейное окружение им этого не простит), и тогда молотить немцев будет неудобно. Но не тут-то было — чем дальше, тем больше пахло мировой бойней.

Нервничать пришлось недолго — во второй половине августа семеновский полк был погружен в эшелон и отправлен на запад. Маршрут движения был известен только до Тулы, там надлежало получить приказ, куда следовать дальше.

Тулу эшелон проскочил не останавливаясь — казакам в городе оружейников нечего было делать — и через сутки прибыл в Белокаменную. Стояла середина сентября — золотая пора.

В Москве эшелон остановился ранним туманным утром у запасного перрона, наспех сколоченного из толстых досок. Дома сытой купеческой столицы показались казакам серыми, угрюмыми, чужими — от той приподнятости, о которой впоследствии с таким воодушевлением написал Семенов, не осталось и следа. Казаки, почувствовав себя в Москве чужими, невольно оробели: ловкие, сильные, бесстрашные в тайге, в степи, в песках, в горах, здесь, среди равнодушных каменных домов, они ощущали себя неуверенно, втягивали головы в плечи и немо, одними только глазами спрашивали друг у друга, куда же их завезли?

Семенов выяснил, что стоять в Москве они будут три дня, казаков можно будет повозить по Белокаменной — пусть полюбуются добротными домами, колокольнями, соборами, поглазеют на темную холодную реку, над которой нависли зубчатые стены Кремля, в Китай-городе поедят горячих блинов с икрой и покатаются на трамвае. По распоряжению властей московские трамваи будут возить казаков бесплатно. С шести часов утра до двенадцати ночи.

Получив эти сведения, Семенов подкрутил усы и вернулся из штабного вагона к своим казакам довольный:

— Ну что, мужики, тряхнем стариной, прокатимся по семи холмам, а? С одной горки на другую, а?

Казаки насупились:

— По каким таким семи холмам, ваше благородие?

— Это так говорят... Тут так принято. Москва стоит на семи холмах. А с холма на холм ездит трамвай.

Казаки насупились еще больше.

— Что такое трамвай?

— Ну-у... — Семенов задумался, он сам не мог толком объяснить, что такое трамвай. — Это такая дура, которая ездит на железных колесах по железным рельсам.

— Вагон, что ли? На каком мы сюда приехали?

— Вагон, вагон. Только размером поменьше и скорость такую, как на железной дороге, не развивает.

— He-а, господин сотник, не поедем мы в город.

— Вагон мы уже видели, на зуб пробовали... Лошади его боятся.

— Да при чем здесь лошади! Церкви зато не видели. Церкви московские посмотреть надо обязательно.

— Церковь у нас в Гродеково есть...

— Таких церквей, как в Москве, нет,

— Есть, ваше благородие. — Казаки ожесточенно трясли лохматыми папахами и отказывались покинуть железнодорожный тупик, куда после целования московской земли на деревянном перроне загнали воинский эшелон.

— Ну и... — Семенов ожесточенно рубанул воздух рукой. Он не знал, что сказать. — Больше такой возможности не будет. Впереди—фронт, война, пули. Тьфу! Не ожидал от вас, казаки!