– Ну и… – Семенов ожесточенно рубанул воздух рукой. Он не знал, что сказать. – Больше такой возможности не будет. Впереди – фронт, война, пули. Тьфу! Не ожидал от вас, казаки!

Казаки из-под папах угрюмо поглядывали на сотника и молчали. Над Москвой плыл серый печальный туман, пахло горелым углем, улицы были пустынны, недалеко от вокзала звонил колокол – в небольшой церквушке отпевали купца второй гильдии, почившего от чрезмерной борьбы с алкоголем.

В конце концов Семенову удалось сколотить группу из двенадцати человек.

– Нельзя уехать из Москвы, не постучав каблуками по здешним мостовым, – поучал он казаков, – мы ведь потом сами себе этого не простим.

Когда большой, странно тихой гурьбой забрались в страшноватый красный вагон московского трамвая, Семенов, хоть и знал, что казаков велено на трамвае возить бесплатно, оробел, подергал усами и полез в карман шароваров за серебряным двугривенным, чтобы расплатиться, но кондуктор – седенький вежливый старичок в форменной фуражке – предупреждающе поднял руку и примял ладонью воздух, будто вату:

– С защитников отечества денег не берем.

Семенову стало приятно, он улыбнулся и опустил двугривенный обратно в карман, улыбнулся повторно – никогда так много не улыбался, произнес приторно-благодарным тоном:

– Благодарствую!

В следующий миг он поймал себя на неестественной приторности и сделал внезапное открытие: ведь он и слова «благодарствую» никогда раньше не произносил – чужое оно для него… Неужто так Москва действует на постороннего, не привыкшего к ней человека?

Неожиданно Семенову захотелось взять старика за форменную пуговицу ветхой черной шинели, притянуть к себе, дохнуть в лицо недавно съеденным в вагоне чесноком: «Если вздумаешь издеваться над казаками, старый хрыч, то будь поаккуратнее на поворотах… Не то задницу отвинтим быстро, отвалится вместе с ногами, галоши не на чем будет носить», но вместо этого он проговорил прежним приторным тоном, вежливо, сам себя не узнавая:

– Не подскажите ли, любезнейший, куда нам можно пойти-податься?

– Отчего же, – благодушно похмыкал в кулак старичок, – советую сходить в цирк Соломонского на Цветном бульваре, там выступают русские богатыри Поддубный, Шемякин, Вахтуров. Очень красиво борются. Особенно Иван Поддубный. Борьбу, к слову, можно посмотреть – ежели, конечно, есть желание – и в «Аквариуме», у братьев Никитиных – там борются остзейцы Лурих и Аберг, но этих господ надо ловить за руку – много красивых приемов, ловких подсечек, хлестких ударов, а на самом деле – туфта. Пшик. Кроме того, Аберг любит поиздеваться над противником: засунет голову себе под мышку и начинает давить, будто жеребец – ждет, когда у того треснет череп.

Семенову это показалось интересно.

– И были случаи, когда череп трескался? – спросил он.

– Бывало и такое. Недавно пострадал борец по фамилии Куренков.

– Мне эта фамилия ничего не говорит.

– Он известен мало и теперь вряд ли когда станет известным. Что еще… Советую послушать несравненную Анастасию Вяльцеву, ежели не слышали.

– Но Вяльцева[5] же умерла… Год назад. Я читал в газетах.

Вовремя, к месту вспомнил это Семенов. Он еще год назад читал поразившую его статью о том, что великая Вяльцева, в которую был влюблен весь гвардейский Петербург и которая в конце концов вышла замуж за гвардейского офицера, умерла после гастролей в каком-то заштатном Курске… Курск – это ведь чуть больше Гродеково.

– Да, та Вяльцева действительно умерла, но появилась новая, – старичок улыбнулся как-то смущенно, браконьерски, словно был причастен к появлению Вяльцевой номер два, – голос у нее точно такой же, как и у Анастасии Дмитриевны, один к одному. А в остальном… в остальном девушка не мудрствовала лукаво и взяла себе фамилию и имя этой известной певицы.

– Не мудрствовала, значит, говорите, – Семенов почувствовал вдруг, что ему хочется выругаться, – а я-то обрадовался, думал, та Вяльцева не умерла, выжила… Уж очень ее голос хорош на граммофонных пластинках.

– Эта будет не хуже – тот же голос, та же улыбка. Тот же репертуар. «Под чарующей лаской твоею», «Дай, милый друг, руку», «Гай да тройка!» и так далее. Удивитесь, когда услышите. Очень советую сходить.

– А пластинки ее продаются? На граммофоне нельзя послушать?

– Э-э-э, молодой человек, слушать Вяльцеву на пластинке, – старик негодующе поднял указательный палец, – что одну Вяльцеву, что другую – это все равно, что видеть виноград и не есть его. Слушать таких певиц надо живьем.

Кондуктор так и произнес: «живьем». Слово это показалось Семенову вещим, а смысл – значительным. Он оглядел своих притихших спутников в огромных лохматых папахах, надвинутых на самые глаза, и понял, что они ничего не разобрали из того, что говорил кондуктор – многие из них по-русски вообще не разумели, многие знали не более десяти слов и даже общепринятые воинские команды понимали лишь, когда Семенов подавал их на языке халха или агинцев. Сотник жестом остановил кондуктора и на монгольском начал пересказывать спутникам то, что услышал от говорливого седенького старичка.

Неожиданно весь вагон развернулся в сторону казаков – произошло это слаженно, в одно движение, общее, будто бы по чьему-то приказу, – и начал внимательно рассматривать их. Забайкальцы, и без того маленькие, неказистые, кривоногие, крупноголовые, и вовсе уменьшились, сжались, словно грибы после сушки. У Семенова нервно задергались усы: если его товарищи не нравятся этим московским кашеедам, то… то сотник Семенов найдет способ, чтобы казаки им понравились. А с другой стороны, что он может сделать с ироничными востроглазыми москвичами, скорыми и на слова, и на поступки? Да ничего, собственно. Семенов поник, плечи у него опустились сами собою.

Однако в глазах старого кондуктора, во взглядах москвичей, повернувшихся к казакам, не было ни иронии, ни насмешки, ни издевки – только доброжелательное любопытство.

Со скамейки неожиданно соскочила гимназистка в приталенном длинном пальто, сделала книксен:

– Садитесь, господин офицер!

– Благодарствую, – вновь произнес Семенов непривычное слово и энергично помотал головой – еще не хватало, чтобы его как инвалида усаживали на скамеечку.

– Садитесь, пожалуйста!

– Нет.

– Это что, японцы? – неожиданно спросила гимназистка и повела глазами в сторону спутников Семенова, затем, не дожидаясь ответа, задала второй вопрос: – Долго добирались до Москвы?

– Добирались тридцать три дня, – спокойно ответил Семенов, но на этом его спокойствие закончилось, он вновь почувствовал тревогу, усы у него нервно задергались, в голосе появились хриплые нотки. – И это не японцы, а подданные государя российского императора агинские казаки. Иначе говоря, буряты.

– Буря-яты? – На красивом лице гимназистки нарисовалось изумление.

– Так точно, сударыня. Буряты-агинцы. Разве вы никогда не слышали о таких?

– Мне всегда казалось, что буряты и монголы – это одно и то же.

– Не совсем. Монголы – это даргинцы, а буряты – агинцы. Честь имею, мадемуазель! – Семенов лихо козырнул и, не желая больше продолжать разговор с юной особой, вывел казаков из трамвайного вагона.

Но, как известно, в природе существует закон парности случаев: всякая история, даже самая маленькая, имеет свойство повторяться.

Смотреть на прославленных русских борцов не поехали – отправились в Кремль. В Кремле Семенов приосанился: вспомнил занятия в казачьем училище в Оренбурге, часы, проведенные в кабинете истории Российской империи, и стал объяснять агинцам на их родном языке, что такое Москва и Кремль в ней. Объяснял, конечно, как мог – слишком многое он уже забыл – кое-где вообще перевирал факты и даты, ловил себя на этом, но не поправлялся. Это самое последнее дело – поправляться перед подчиненными, враз потеряешь авторитет.

«В это время вблизи нас оказались две дамы и мужчина, – вспоминал впоследствии Семенов в своей книге “О себе”, описывая кремлевскую экскурсию. – Они усиленно прислушивались к нашему разговору и, конечно, ничего не могли понять. Вдруг мужчина обращается, долго ли мы находились в пути и не устали после длинности дороги?»