«Впоследствии я выяснил все подробности происшедшего столкновения и убедился, что генерал Хорват не был со мною вполне искренен, — написал Семенов через восемнадцать лет в своих воспоминаниях. — Попытка моего ареста исходила именно от него и преследовала цель моего удаления из Маньчжурии».

Оружия по-прежнему не хватало, и тогда Унгерн предложил сделать налет на станцию Оловянная, где располагался отряд красногвардейцев, имелась и вооруженная рабочая дружина при местном железнодорожном депо. Унгерн отправился на эту станцию, взяв с собою двадцать пять человек с двумя прапорщиками — Сотниковым и Березовским. Последний окончательно предал своих, за верную службу был произведен Семеновым в прапорщики и носил теперь полевые офицерские погоны защитного цвета с нарисованными химическим карандашом звездочками — по одной на каждом погоне: настоящие знаки различия купить было негде, поэтому новоиспеченные офицеры, чтобы выделиться, использовали подручные средства.

Через два дня отряд Унгерна вернулся. Привез с собою 175 винтовок и четыре ящика патронов.

Так Семенов создавал и вооружал свою армию.

Тем временем под Читой то в одном месте, то в другом, в основном на станциях, случались стычки, в частности все время они происходили между Первым Читинским казачьим полком и красноармейцами; пришло сообщение о том, что в борьбу с большевиками вступил и Нерчинский полк. Семенов решил объединить силы и создать ОМО — Особый Маньчжурский отряд.

Основной головной болью Семенова были не люди — их он мог привлечь много, они шли к нему сплошным потоком, — основной заботой было оружие, в частности артиллерия. Без пушек ему нечего было думать о борьбе с красными. Пушки он в конце концов добыл и создал четыре батареи — одна была вооружена тяжелыми орудиями системы «Арисака», две полевые батареи имели восемь орудий среднего калибра и одна — четыре французских горных пушки. Кроме того, на рельсы были поставлены четыре бронепоезда с пулеметами и орудиями.

Теперь можно было воевать.

На пороге стоял апрель 1918 года. Гражданская война еще не началась, но запах ее уже носился над землей вместе с запахом цветущего багульника, пробудившейся земли, боли, тоски и еще чего-то такого, что заставляло влажнеть глаза даже у бывалых людей.

Люди чувствовали беду — и белые, и красные в одинаковой степени, — ни тем, ни другим в общем-то не хотелось воевать. Люди устали и от войны, и от паскудной жизни, но слишком много нашлось гордецов и умельцев, которые усердно дули на этот то разгорающийся, то затухающий костерок, старались сделать пламя побольше да пожарче. К этим людям принадлежал и Семенов.

Виноваты в том, что Гражданская война разгорелась, были, по сути, немногие, а расплачиваться за это пришлось всем, Даже тем, кто к той поре еще не родился.

Огонь войны, поначалу совсем слабый, разгорался все сильнее.

Одной из причин, втянувшей в войну фронтовиков — бывалых людей, уставших от бойни, — было подписание унизительного мирного договора с немцами. Фронтовики никак не хотели считать себя побежденными, это не укладывалось у них в сознании: били германцев в хвост и в гриву, и на тебе — побежденные. Действительно, ситуация создалась странная: с немцами воевала не только Россия — воевали союзники, французы и англичане, хотя главную тяжесть русские взяли все-таки на себя, однако когда стали подводить итоги, России достался позорный мир, навязанный ей Германией, а союзники России, объявив Германию побежденной страной, заставили выплачивать им крупную контрибуцию. История таких примеров еще не знала.

С унизительным положением солдаты не могли согласиться, горькое осознание несправедливости и заставило их вновь взяться за винтовки.

С подписанием такого договора не были согласны ни Колчак, ни Алексеев[48], ни Корнилов[49], ни Каппель[50]. Не был согласен и будущий атаман Семенов.

Семенов искал, на кого бы из союзников опереться, многие подталкивали его к французам, но при упоминании о них он морщил нос, будто на него повеяло отстойным воздухом из ближайшего сортира; есаул считал, что французы похожи на легкомысленную бабу, которая дает и нашим, и вашим (впоследствии оказалось, что он прав: французы и чехи выдали большевикам адмирала Колчака, как только Врангель[51] стал им не нужен, он был брошен в Крыме на произвол судьбы, были и другие примеры, с такими историю делать нельзя).

Чехи во главе с Яном Сыровы[52] и новоиспеченным генералом Гайдой[53] — последний в прошлом, как сказывали Семенову, был фельдшером, служил в австро-венгерской армии и попал в плен, добровольно сдавшись нашим солдатам, — тоже вели себя по-бабьи, на них тоже нельзя было опереться, особенно в бою.

Тогда на кого же мог опереться Семенов?

На англичан? Но у них были свои интересы, на Дальний Восток они поглядывали лишь с вялым любопытством, их больше привлекала европейская часть России, в частности Архангельск и Романов-на-Мурмане. Так что англичане — не помощники и вообще не игроки.

Кто же игроки? Китайцы? Боже упаси! Китайцы поглядывали на Семенова враждебно и своего отношения к нему менять не собирались. Монголы? Монголов Семенов считал надежными союзниками, но их было мало.

Оставалась одна сила — японцы.

К японцам Семенов всегда относился с симпатией, они ему отвечали тем же, и будущий атаман пошел с ними на сближение.

Японской военной миссией в Харбине командовал капитан Куроки, он вскоре и сделался другом Семенова. Куроки отрядил двух своих сотрудников в штаб есаула для формирования специального японского батальона.

Такой батальон в количестве шестисот человек вскоре был сформирован. Командиром его стал капитан Окумура. Поскольку Семенов со своими омовцами ввязался в затяжные бои с красными частями, то японцы выполняли роль этакой затычки: если возникала тяжелая ситуация и красные начинали теснить омовцев, то Семенов немедленно бросал в бой Окумуру, и тот выпрямлял прогнувшуюся линию фронта.

Успешно действовал и отряд бронепоездов, которыми командовал капитан Шелковый, хотя к нему самому есаул по-прежнему относился настороженно — имелось в капитане что-то такое, чего нельзя было уловить — например, никогда он не глядел в глаза собеседнику; пальцы у него, покрытые рыжеватым редким пухом, были вялыми, бескостными, как сосиски; холодная ладонь при рукопожатии оказывалась неприятно влажной, — «поручкавшись» с капитаном, хотелось вымыть руки либо вытереть их о платок. Был Шелковый исполнителен, слушая есаула, старался не пропустить ни одного слова, стоял навытяжку с наклоненной головой и не поднимал взгляда, словно был в чем-то виноват.

Как-то Семенов попробовал поговорить с капитаном по душам, но разговора не получилось. Капитан будто залез в скорлупу, мигом сделался угрюмым, не потеряв, правда, при этой угрюмости обычной своей вежливости, и на все расспросы будущего атамана отвечал однозначно — «да», «нет», «да», «нет» — словно не знал никаких других слов. Семенов морщился недовольно, дергал усами — не нравился ему Шелковый, и все тут.

А затяжные бои с красными стали носить тяжелый характер: Семенов не думал, что у красных найдется столько сил, упорства, оружия, чтобы так героически воевать. Беспортошные, голодные, холодные, а воюют. Это Семенова раздражало. Он не мог понять, почему эти люди зубами держатся за эфемерную волю, за своего картавого предводителя... как его фамилия? Кому доверились мужики? А люди, которые находятся рядом с картавым, те, что его окружают, — они же сплошь с нерусскими фамилиями. Но ведь расхлебывать-то все и страдать за все приходится русским — им за все предстоит расплатиться собственной шкурой. И как только этого они не понимают?