Едва сделалось светло и над Читой поднялось крохотное, белого лунного цвета холодное солнце, Семенов забрался в аэроплан.

Механик протянул атаману шлем.

— Чего? — не понял атаман и надвинул поглубже на уши папаху.

Жестами механик объяснил ему, что шлем надо надеть на голову и под подбородком застегнуть ремешок, а шикарную генеральскую папаху, из меха барсука, сунуть себе под задницу. Атаман крякнул огорченно, но подчинился, а папаху бережно устроил на коленях. Следом механик подал ему очки-консервы с большими плоскими стеклами, также велел натянуть. Атаман нехотя подчинился.

Через несколько минут появился пилот — полковник Кочурин, — вежливо поздоровался с атаманом и скомандовал механику стать к винту.

Мотор чихнул, скрежетнул чем-то внутри, снова чихнул; из бортового патрубка выхлестнул дым, затем — длинная струя огня, будто из пулеметного дула, и тщедушное тело старого самолета затряслось, задергалось болезненно. Семенову понравилось, что мотор так быстро завелся, обычно самолетные двигатели капризничают. Механик проворно забрался в самолет, Кочурин дал газ, и мелкие, еще не зимние — осенние сугробы, прикрывающие взлетную полосу с обеих сторон, понеслись назад. Вскоре самолет подпрыгнул и повис в воздухе.

Через несколько минут Семенов глянул вниз, увидел там небольшие домики, крыши, поленницы дров, колодцы, темные натоптанные дорожки в сером снегу и закрыл глаза. Ему захотелось спать.

Жаль было только бронепоезд, брошенный в Чите, он Семенову здорово бы пригодился. Но что поделаешь, борьба есть борьба, она обязательно предполагает потери.

Потерь у Семенова было больше, чем приобретений...

Станция, на которой вагон атамана Семенова окружили китайские солдаты а мятой форме, с непомерно длинными для них русскими трехлинейками. Даже жестяная вывеска с названием станции и та была неприметна — смята, издырявлена, буквы на ней расползлись, их невозможно было прочитать, были они смыты войной, бедой, огнем, временем.

За первой цепью китайских солдат, окруживших вагон атамана, выстроилась вторая, получше одетая, хотя вооружена была похуже — японскими «арисаками».

Впрочем, пренебрежительно о японцах и японском оружии высказываться при атамане Семенове было нежелательно, можно было нарваться на отповедь, а то и на плеть — он считал японцев старшими братьями, а к микадо относился как к божеству.

— Чего это они? — отдернув шелковую занавеску и глянув на китайских пехотинцев, недоуменно поинтересовался атаман.

Крутой лоб с прилипшим к нему завитком темных влажных волос покраснел, крылья носа сделались выпуклыми, как у негра, один кончик усов приподнялся, а другой опустился, придав лицу атамана перекошенный вид.

Через плечо атамана перегнулся хорунжий Евстигнеев — адъютант:

— Ваше высокопревосходительство, поаккуратней, пожалуйста! Не показывайтесь. Китаезы, увидев вас, могут прямо в окно пальнуть.

— Пошел вон! — спокойно и довольно беззлобно обрезал адъютанта атаман, так, наверное, обрезал бы и своего сына, если бы тот находился рядом; Семенов вгляделся в китайцев и неожиданно одобрительно хмыкнул: — Надо же, как осмелели узкоглазые!

За второй цепью солдат маячили два офицера — один пожилой с унылым лицом, второй, на японский манер, одетый в хорошо сшитый френч песочного цвета, с блестящим стеком в руке, в кожаных крагах. Может, это действительно был японец? Нет, в это Семенов не верил. Не могли японцы окончательно отвернуться от него, с японцами у атамана сложились очень тесные отношения, что называется «вась-вась». В то, что офицер со стеком — японец, Семенов решил не верить. Это — китайский офицер, щеголь, из богатых мандаринов-курощупов; подняв стек, он нетерпеливо постучал им по маленькой, детской руке. Офицеры явно ждали кого-то. Может быть, даже генерала...

«Генерал этот нужен тут только для того, чтобы отдать мне честь, — Семенов усмехнулся, перекошенные усы у него выпрямились, заняли нормальное положение, — либо отшлифовать бархоткой мои сапоги».

Атаман поднялся, перекинул свое плотное, ладно сбитое тело к противоположному окну вагона, через коридор, отодвинул шторку. Там тоже стояли китайские солдаты. Двойной цепью.

— Ну-ну, — произнес Семенов вслух, — сейчас мы по вашему стеку казацкой нагайкой врежем и... перешибем. — Скомандовал резковатым, от постоянной простуды сделавшимся каким-то птичьим голосом: — Выкатить пулеметы!

Семеновский конвой решил на этот раз взять с собою пулеметы — два станковых «максима» с хорошим боезапасом, не говоря уже о двух английских ручных «люисах» — от этой кучи китайцев они оставят только жижку. Удобрение для здешней земли. Чтобы гаолян лучше рос и давал богатый урожай.

Железный пол вагона, застеленный ворсовой дорожкой, загрохотал — плотный ворс не смог смягчить стук тяжелого железа пулеметных колес. Двери вагона распахнулись одновременно в обе стороны, распахнулись с лязганьем, очень похожим на лязганье орудийного затвора, досылающего снаряд в ствол, от такого звука военному человеку всегда делается веселее, а в сердце возникает что-то хмельное — веселее сделалось и атаману Семенову.

Он вернулся в купе, несмотря на предупреждение адъютанта, пошире раздвинул шторки па окне и ахнул кулаком по лакированному столику:

— Ну! — Сжал глаза в крохотные щелки, становясь похожим на китайца, и снова азартно ахнул кулаком по лакированному столику: — Ну!

Увидев тупые, холоднее рыльца пулеметов, первая, ближняя к вагону цепь китайцев дрогнула, попятилась, офицеры засуетились. Щеголь, в руках которого находился стек, взмахнул им и что-то певуче прокричал.

Наверное, этот командно-грозный крик подействовал, и вторая цепь не попятилась, осталась стоять на месте.

Небо над станцией было лиловым, печальным, откуда-то тянуло гарью, сизые плоские хвосты ползли над тоненькими, насквозь светящимися, будто облитыми огнем, пихтами, ныряли к стальному полошу дороги, скреблись по крыше семеновского вагона и подбирались к оголенной кривобокой сопке, больным прыщом вспухшей на теле земли, и скрывались за ней.

Щемящий вид, тоскливая природа — ничего радостного. В сердце вместе с сизым дымом обязательно наползает боль, от которой делается трудно дышать. Семенов понимал, что поставлен в условия, которые родные отечественные и прочие мудрецы городят: его вытесняют из России, вытесняют из Маньчжурии, вытесняют из Китая. Куда податься? Хорошо, что хоть верные люди не бросают его, иначе вообще оставалось бы только одно: пистолет к виску.

— Для острастки разрешаю дать одну очередь из «максима», — казал Семенов. — Поверх голов.

Хорунжий, стоявший в дверях купе навытяжку, исчез беззвучно, а через минуту уже снова застыл в дверях. Пулеметная очередь не прозвучала.

— Чего? — Семенов приподнял одну бровь.

— Выжидают момент, ваше высокопревосходительство, — почтительно пояснил адъютант, — сейчас дадут.

Уголки рта у Семенова дрогнули, усы снова перекосились, словно у него что-то в некой внутреннем механизме заклинило.

— Если китаезы сделают еще хотя бы один шаг к вагону — пусть пулеметчики бьют без предупреждения. По лысинам. — Семенов, почувствовав, что с усами у него происходит что-то неладное, поправил их пальцами; и как в ответ на это под правым глазом нервно дернулась жилка; атаман выругался и прикрыл ее ладонью: еще не хватало, чтобы адъютант стал свидетелем его слабости. — Передай это пулеметчикам, — сказал он.

Ему хотелось, чтобы адъютант исчез, не маячил у входа в купе.

— Есть! — произнес адъютант и вновь, как и прежде, бесшумно, бестелесно покинул свой пост.

Когда адъютант вновь возник в проеме дверей, Семенов, почувствовав, как под глазом опять задергалась заполошная жилка, приказал: