Машинист, подойдя к стоящему на путях бронепоезду метров на двести, дал гудок. В ответ гудка не услышал, и тогда он, опытный мужик, много раз мятый жизнью, молвил озадаченно:

— Чегой-то тут неладно!

— Да, — согласился унтер, — такое впечатление, будто весь состав выбили.

Машинист вцепился рукой в тормозной рычаг, колеса заскользили по рельсам, и бронепоезд остановился. Тревожно и горько прохрипел гудок, всколыхнул пространство, и машинист, глядя в оконце, вяло зашевелил побелевшими, ставшими неожиданно чужими губами:

— М-мать моя!

Из первого бронепоезда, из всех закутков и углов, выпрыгивали каппелевцы.

— М-мать моя! — повторил, с трудом шевеля губами, машинист и поспешно заскрежетал реверсом.

Бронепоезд начал двигаться назад, но оказался зажатым между «золотым» составом, в котором находилось двадцать человек охраны плюс два паровозника, и внезапно ожившим мертвым бронепоездом.

Заступали пулеметы — вначале на одном бронепоезде, потом на другом. Бить из пушек друг по другу боялись — слишком мало было расстояние между составами — снаряд, отрикошетив, запросто, бумерангом, мог вернуться к тем, кто его пустил.

— Не жалей угля! — прохрипел вахмистр командно, но унтер и без того подбрасывал уголек — мелкий английский кардиф, горящий как порох, припасенный специально для пиковых ситуаций, когда надо удирать, — лопату за лопатой в ревущее жерло топки. — Не жалей!

В следующий миг вахмистр услышал — точнее, ногами, телом своим, пятками, коленями почувствовал удар поезда о поезд, броневой состав даже не дрогнул от этого удара. «Золотой» состав устоял на рельсах, он словно отпрыгнул от бронированного чудища на десяток метров, застучал учащенно колесами на стыках, будто конь копытами на камнях — звонко, грубо... Перенести второй удар для него было проще, он уже сам двигался, а всякий удар на ходу здорово смягчается, и это уже не удар, а пол-удара, треть его, это уже можно выдержать. «Золотой» состав покатился проворнее; казаки, сидевшие в вагоне, высунулись наружу, кто-то пальнул из винтовки поверх бронепоезда, толкающего их состав, но тут же на него навалились товарищи:

— По ком стреляешь, дурак? Это же наш бронепоезд. На-аш!

— И верно, — произнес очумелый казак и поспешил убраться внутрь вагона.

Вместе с бронепоездом, который, как поняли теперь семеновцы, попал в руки противника, несколькими цепями, очень густо наступали каппелевцы.

Машинист «золотого» состава уже сообразил, что надо делать; паровоз, отфыркиваясь длинными кипящими струями, прибавил скорость и оторвался от бронепоезда.

Каппелевцы продолжали наступать. Вскоре загрохотали и орудия. Все перевернулось на вольном даурском просторе: небо поменялось местами с землей; над деревьями, ломая им макушки, а иногда вообще выворачивая с корнями, срубая головы людям, находящимся рядом, проносились огненные болиды; облака сделались антрацитовыми от копоти.

Бой закончился уже в ночи, когда в небе зажглись звезды, но из-за черного дыма их не было видно. Ни одни человек из семеновцев — кроме Вырлана — не остался а живых, полегли все.

Но и каппелевцам ничего не досталось, они несколько дней искали золото, его следы, и ничего, даже малой монетки не смогли найти — ниччего. «Золотой» вагон был запечатан на три пломбы, их вроде бы никто не трогал, но внутри вагона была пустота.

За те несколько часов, которые «золотой» поезд отсутствовал, все и произошло. Начальник экспедиции получил команду спрятать золото и команду эту выполнил, спрятал остатки золотого запаса. Так надежно спрятал, что золото это до сих пор никто не может найти.

Искал его потом и сам атаман, но все попытки оказались тщетными: золото словно сквозь землю провалилось, ушло туда, откуда и явилось людям, — в недра, в тяжелую темную глубь. Нет его!

В Чите атаман старался больше не появляться — одолевали нехорошие предчувствия, от которых все тело, руки, ноги делались чужими, кожа на лице немела, около рта возникали глубокие горькие складки. Он пытался представить себе свою дальнейшую судьбу и ознобно передергивал плечами: ничего хорошего в ней он не видел.

За атамана в Чите остался генерал Вержбицкий. Семенов много раз задавал себе вопрос — доверяет он Вержбицкому или нет, и всякий раз ловил себя на мысли, что не может дать точный ответ.

Россия, восточная ее часть — огромный кусок — начала разваливаться на куски, и это рождало у Семенова боль, еще — невольное ошеломление: неужели так все и рухнет, неужели?

Только на одном Дальнем Востоке образовалось три независимых правительства: одно заседало в Верхнеудинске, второе — в Чите, третье — во Владивостоке.

Каждое правительство имело собственное народное собрание, а всякое собрание — это громкий ор в сотню глоток, это амбиции и ужасное самомнение каждого из депутатов, пустота мыслей и пьяный перегар поутру... В общем, порядок на этих территориях можно навести, только послав туда казаков с плетками. В противном случае все эти правительства, эти безмозглые говоруны из народных собраний окончательно доломают Россию.

В конце октября Семенова к прямому проводу вызвал генерал Вержбицкий.

— Григорий Михайлович, вам надо обязательно приехать в Читу.

— Что произошло? '

— Надо принять участие в создании единого буржуазно-демократического правительства на Дальнем Востоке, совершенно независимого от Советской России.

— Иначе говоря, это будут переговоры по созданию Дальневосточной республики[70]. Так?

— Совершенно верно, Григорий Михайлович.

Ехать в Читу Семенову не хотелось, но ехать надо было: если он не примет участия в переговорах, то лишится шансов стать первым лицом в Дальневосточной республике... Хотя власти у него — Верховного правителя России — и без того вроде бы достаточно, но власть эта, к сожалению, бумажная. Дальневосточная же республика — это не журавль в небе, а синица в руке. И Семенов решился.

— Ладно, — сказал он, — приеду.

Он прибыл в Читу на бронепоезде, с большим количеством охраны. На предложение поселиться в гостинице, в роскошном «люксе», ответил отказом, лишь усмехнулся ехидно да пропихнул сквозь сжим крепких серых губ:

— Я в бронепоезде сплю лучше.

Ночью Семенов был разбужен начальником Читинского гарнизона, который сообщил, что красные перерезали железную дорогу в районе станции Карымская, разрушили мост через реку Ингоду и демонтировали часть путей.

Час от часу не легче: атамана Семенова отрезали от собственного штаба, от станции Даурия, от своих.

— Бросьте на Карымскую Маньчжурскую дивизию, — приказал он, — маньчжуры отобьют станцию в два счета.

Атаман был уверен в своих маньчжурах.

Хотя Семенов уже привык к «броневику», обжил небольшое, специально приготовленное для него купе с узким, затянутым железными шторками окном и мягким диваном, на котором он действительно спал лучше, чем в гостиничных хоромах, — но теперь бронепоезд для него становился обузой. У Семенова неожиданно начали мелко трястись руки да виски обжигало чем-то горячим — накатывала душная волна, брала голову в обжим и откатывала назад. Через час пришло сообщение, от которого атаману сделалось еще хуже: оказалось, что с ведома здешнего штаба, — а значит, самого Вержбицкого — делегаты Народного собрания Забайкальской области ведут переговоры с красными о капитуляции армии и одновременно — об аресте Семенова. Это было предательством. Обстановка накалялась. Оставаться в Чите было опасно. Надо было срочно бежать. Если он не сделает это сейчас, через двадцать минут будет поздно.

Помогли контрразведчики — на своем автомобиле доставили атамана в расположение авиационной эскадрильи, здесь он мог чувствовать себя в безопасности — относительной, конечно. В бронепоезде он демонстративно оставил на видном месте свой роскошный баул. Это была некая примета того, что хозяин скоро вернется, вот-вот будет.