Одни бронепоезд снова попятился назад, потом остановился, ощупал стволами пушек пространство и вновь попятился, прикрывая неуклюжим бронированным телом скромный трехвагонный состав, в который не всадилась ни одна пуля — каппелевцы не осмелились в него стрелять, даже осколки и те обошли этот состав стороной.

А первый бронепоезд, пофыркивая паром, чихая, ржаво покрикивая дырявым ревуном, остался около завала, не рискуя переползти через невидимую черту, неожиданно сделавшуюся для него запретной, хотя, как говорится, сам Бог велел подойти к раскуроченному леску, посмотреть, что там осталось. Прапорщик Вырлан спрашивал разрешения у командира бронепоезда продвинуться дальше хотя бы километра на два, но тот пробухал в трубку связи металлическим голосом:

— Не дергайтесь, не суетитесь... Всему свое время.

Что ж, как говорится, начальству виднее.

— Я совсем не по паровозной части «механисьен», — грустно произнес Вырлан, глянул с невольным вздохом в узкое железное оконце, — мое дело совсем другое...

— Какое же? — спросил помощник машиниста, дернув нервно плечом.

— Я ведь в Санкт-Петербурге, в политехническом институте, курс прошел... По рудной части...

Был прапорщик человеком еще молодым, моложе тех лет, на которые выглядел, просто жизнь, разные фронты, ранения, газовые атаки повеяли его. И хотя Вырлану было всего двадцать три года, а голову уже тронула ранняя седина, но, несмотря на седину и обретенную осторожность опытного человека, прапорщик смог сохранить юношескую живость и любопытство.

Прапорщик спустил пар: раздался клекочущий, режущий уши звук — если пар не спускать, в машине разорвет котел, и тогда живьем сварит не только людей, находящихся в паровозной будке, — разломает половину паровоза. Помощник стрельнул в прапорщика приметливым глазом, оценил его действия — прапорщик все сделал правильно. Помощник кивнул. В следующий миг веснушчатое, с разжиженным загаром лицо его дрогнуло, он оглянулся на черную скособоченную дверь, за которой в куче угля лежал машинист, и скривился жалобно:

— Дядю Петю надо бы похоронить.

— Без приказа командования хоронить нельзя, — строго произнес прапорщик.

— А как же... не по-христиански это. Да и дядя Петя может... — Помощник машиниста неожиданно зажал себе нос двумя пальцами, будто хотел высморкаться.

— А ведь парень прав, покойник на горячем тендере протухнет очень быстро, — проговорил Вырлан вслух, — если бы тендер обдувало воздухом — тогда подержался бы, а так...

Командир бронепоезда хоронить машиниста не разрешил.

— На станции Хада-Булак или Шерловая Гора — пожалуйста, а здесь нет, здесь мы как на ладони.

Но через двадцать минут к паровозу подбежали трое здоровых дядьков с желтыми лампасами на штанах — похоронная команда, — проворно сгребли машиниста с угольной кучи и поволокли к редкой грядке кустов, уцелевшей от снарядов и пуль.

— Вот так, жил человек, небо коптил и в один день коптить перестал — дым кончился, — грустно произнес Вырлан, перекрестился. Выругал себя — что-то на сантименты потянуло.

Вскоре убитый машинист был закопан в землю, в ноги ему поставили крест, сколоченный из двух неошкуренных жердин, помощник машиниста, боязливо зыркнув глазами вначале в одну сторону, потом в другую, выскочил из паровозной будки с банкой дегтярно-черного угольного лака и, быстрехонько оскоблив крест лезвием ножа, намалевал криво: «Здесь покоится дядя Петя. Убит в 1920 г.»

— Будь моя воля — я бы покинул это гибельное место, — проговорил прапорщик. — Воевать со своими очень не хочется.

Лицо у него было испачкано масляной отработкой, угольной пылью, копотью, в углах рта образовались мелкие колючие складки, придавшие Вырлану скорбный вид; прапорщик подумал о том, что хотя на войне смерть стала такой же привычной, как насморк, а умереть всегда было — и будет — страшно, поскольку человек все-таки заряжен на жизнь, а не на смерть и подчиняется жизни...

— Иван Алексеевич, — позвал он помощника. — Возьми-ка чайник, полей мне на руки.

Помощник медленно наклонил чумазый, с погнутыми боками чайник; из носика, также погнутого, вытекла тонкая струйка. Закончив умывание, Вырлан стер воду с лица, отряхнул руки и выглянул в оконце...

— Хоть помирать чистым буду, — произнес он тихо, для себя, помощник не должен был его услышать, но помощник слух имел острый, нехорошо поежился от этих слов.

— Тьфу, тьфу, тьфу, типун вам на язык, господин прапорщик.

Типун не типун, а все может быть, — проговорил прапорщик, продолжая смотреть в узкое железное оконце. — А обстоятельства, похоже, складываются не в нашу пользу. — Вырлан вновь стряхнул с рук воду. — Сколько же и-их! — протянул он изумленно, ухватился пальцами за петлю гудка, резко потянул ее вниз. Раздался низкий горький рев. Вырлану показалось, что люди, сидящие в железных коробках-вагонах бронепоезда, у орудий и пулеметов, совсем не видят, что каппелевцы уже несколькими цепями берут бронепоезд в кольцо, — и если они не видят врага, то пусть хоть услышат паровозный рев... Прапорщик вновь резко потянул кольцо гудка вниз. В то же мгновение где-то совсем рядом, будто очнувшись, загрохотал пулемет.

Утопающая в вязкой земле каппелевская цепь также ответила пулеметным огнем — в цепи шли три расчета с английскими «люськами» — ручными пулеметами «льюис»; опытные воины со стальными руками могли стрелять из этих пулеметов прямо на ходу; один из расчетов оказался особо метким: пулемет, бивший с бронепоезда, умолк.

Грохнули и также смолкли два орудия. Вырлан выругался — они находились одни в этом насквозь продуваемом пространстве, совершенно одни: второй бронепоезд вместе с «золотым» составом ушел два часа назад, а головной бронепоезд остался у разобранного завала сторожить дорогу один и, похоже, досторожился...

Противно, вызывая ломоту на зубах, затрещал телефон внутренней связи. Потрещал немного и умолк. Вырлан запоздало сдернул трубку с держателя, прижал ее плечом к уху:

— Але!

Телефон молчал — шальной выстрел из каппелевской цепи перебил тонкий проводок соединения. Вот и связи не стало.

— Приходи, кума, на рынок, будем медом торговать. — Прапорщик потянул вниз реверс, прибавляя скорость.

Уже можно было рассмотреть потные сосредоточенные лица каппелевцев. Они подходили к бронепоезду все ближе, и, несмотря на то что бронепоезд двигался, громыхал колесами и железом, пытаясь выскочить из обжима, тот становился все теснее. Пули яростно щелкали по броне.

Вырлан метнулся к оконцу, увидел копошащихся позади бронепоезда людей, глянул в сторону леска, на расчищенные пути — там тоже появились люди, начали возводить новый завал.

Вот и все, вот и зажат бронепоезд.

Где-то совсем недалеко, обреченно, через силу, запел рожок тревоги — «рожковое» правило перекочевало на бронепоезда с флота, — ударил одинокий пулемет, пробивая дрожью своей, стуком железную облицовку поезда; дрожь эта докатилась до паровоза, потом ударил второй пулемет, но было поздно. Каппелевцы уже штурмовали бронепоезд. В будку машиниста сунулся молодой, конопатый солдат. Вырлан двумя ударами ноги сбил его на землю, выглянул наружу.

Цепи каппелевцев уже прилипли к поезду, молотили в броню прикладами, кое-где шла рукопашная. Самое время бежать. Вырлан обернулся, выкрикнул призывно:

— Иван, за мной!

Но Иван не услышал его, он уже выпрыгнул из другой двери на противоположную сторону.

Вокруг раздавались глухие удары, вскрики, мат, сопение, стоны — шла обычная кулачная драка, не слышно ни одного выстрела, словно в руках солдат не было винтовок, а оборонявшиеся не были вооружены пулеметами; на Вырлана даже никто не обернулся... Он бросился в высокую сохлую траву, оставшуюся в низине с прошлого года...

В живых каппелевцы — из корпуса генерала Венгеровского — не оставили никого; всех, кто был в бронепоезде, положили на насыпь и расстреляли, били лежащих из винтовок в затылок.

Второй семеновский бронепоезд вместе с «золотым» составом вернулся через четыре с половиной часа. От завалов даже следов не осталось. Второй бронепоезд подходил к первому уверенно, неспешно, будто к верному другу; прибывших не смутило, что никто не высовывается с любопытством из бронированных отсеков, не приветствует их.