Поплавки, привязанные к краю сетки, продолжали дружно приплясывать, взбивали на воде рябь — похоже, в ячее сидело уже не менее пяти рыбин, сетку можно было снимать, но старик медлил: то ли разговор прерывать не хотел, то ли считал, что снимать снасть еще рано.

— Мне сказывали, что вы близки к атаману Семенову, — осторожно проговорил Вырлан, замолчал, не решаясь продолжить фразу.

— Знаком, — поправил его старик, — но это ничего не значит. Думаю, Григорию Михайлову не всегда бывало и бывает ведомо, что творят его люди. — Лицо у деда подобралось, сделалось жестким. — Не будем об этом.

— Не будем, — согласным эхом повторил Вырлан.

Прапорщик расстался с дедом счастливый — давно не ощущал в себе такой легкости, какой-то мальчишеской беззаботности, как в эти минуты, старик на прощание улыбнулся ему ободряюще и ухватился руками за тугой, вырывающийся из пальцев край сетки, Вырлан сделал движение, чтобы помочь, но старик отстранил прапорщика:

— Я сам!

...Неожиданно прапорщик выгнулся рыбой на кровати, засипел раздосадованно. Вырлан не удержался, выругался, в ответ услышал испуганный вскрик, пробившийся к нему из-за непрочной оболочки сна, и открыл глаза.

Его теребил за плечо молоденький пухлогубый казак из последнего пополнения:

— Ваше благородие!

Вырлан сел на топчане, покрутил головой.

— Там это... — потрясенно проговорил казак и потыкал рукою в сторону двери. — Там это...

Прапорщик быстро натянул брюки, сапоги и выбежал на улицу.

Сотников лежал в трех метрах от порога, скорчившийся, похожий на большую улитку, пытавшуюся в последнем, предсмертном движении сбросить с себя панцирь. Укушенная рука вспухла и почернела, пальцы сделались толстыми, будто скоропортящиеся вареные колбаски из мясного магазина господина Елисеева, которые в детстве любил Вырлан, глаза закатились, обнажив красные кровянистые белки. Вырлан прижал пальцы к шее казака, там, где вспучилась яремная жила — не проклюнется ли пульс? Кожа под пальцами была холодной, неживой. Все поняв, прапорщик удрученно произнес:

— Ах, Сотников!

Наверное, дед Тимофей Гаврилович прав, когда говорит, что во всех бедах виновато золото, это оно берет страшную плату.

,.. Информация о золотодобытчиках поступала к атаману Семенову под грифом «Секретно», что и сообщения Писарева, но если писаревские сообщения Таскин не держал под своим контролем, то информацию о золоте старался держать. Безмятежным майским утром он пришел в кабинет к атаману.

— У деда на золоте погибают люди, — сказал он.

— Ну и что?

— Да так, ничего...

— Считаешь, нет ли в этом чего-нибудь такого? — Атаман сложил пальцы бокалом, повертел ими в воздухе. — Происков красных либо коминтерновцев, а? Да и свои братья однополчане по белой гвардии могли насолить... Правда?

— Насчет своих пока исключено.

— Нет, значит? Ну, а раз нет, то пусть все остается так, как есть, — успокоенно произнес атаман. — Людей у нас достаточно. Люди и патроны для того и существуют, чтобы их жечь в бою. Кто там у деда на офицеров сидит?

— Прапорщик, горный инженер с дипломом.

— Человек проверенный?

— Контрразведка проверяла, замечаний особых нет... Так, кое-что по мелочи.

— По мелочи — не в счет, — великодушно произнес атаман. — Главное — как работает?

— Работает хорошо.

— Раз так, то контрразведка пусть не придирается. Вот когда будет работать плохо, тогда — пше прашем, Панове! Коли этот прапорщик потребует еще людей — дать! Людей ради достижения крупной цели жалеть не следует.

Оставшись один, Семенов достал из стола красную кожаную папку, в которой держал все сведения о движении золота — сколько где взято, на что потрачено, какие пополнения следует ожидать, что поступило из тайги, с рек, сколько еще предстоит истратить. Атаман подсчитал, крякнул от досады и поскреб пальцами затылок — потратить предстояло еще столько, что в глазах невольно делалось темно.

Идти во Владивосток Семенов решил морем, на японской шхуне.

По прямому проводу из японского штаба в Порт-Артуре Семенов связался с японским штабом во Владивостоке. Начальник штаба отказался говорить с Семеновым — он проводил совещание, а заместитель уехал в Раздольное к японским рыбакам, недавно побывавшим на Сахалине, их шхуна потерпела там крушение. Японцы начали очень внимательно приглядываться к Сахалину, и их штабисты были заняты теперь этой стратегической задачей.

— Каспадина атамана, ваше появление во Владивостоке сицас будет рано, нада подоздать, — сказал оказавшийся у аппарата начальник оперативного отдела, владеющий русским языком.

У Семенова от такого странного предупреждения перед глазами даже желтые блохи заскакали: ничего себе заявочки — надо подождать! По мнению атамана, сейчас самое то — ни рано, ни поздно. А вот далее... Далее будет поздно.

— Вы чего, очумели там все7 — грозно прорычал атаман.

Слово «очумели» японец не знал, спросил озадаченно:

— Как это?

— А так! — вскричал атаман и умолк — в горле у него что-то застряло, голос сел, и Семенов обиженно помотал перед лицом ладонью.

— Японское военное командование сцитает, что ваше появление сицас во Владивостоке будет рано, — бесстрастным голосом повторил японец, — надо подоздать.

— Сколько ждать?

— Это вам будет сообсено.

Семенов швырнул трубку в руки телефонисту, тот едва успел ее поймать, и, с грохотом двинув дверью, покинул аппаратную.

Происходило нечто странное, непонятное, что вызвало у Семенова ощущение тревоги, злости и какого-то далекого, спрятанного внутри страха — неужели японцы отвернулись от него? Неужели? А ведь он ни разу не подвел их, не оступился, не предал — выполнял все, что они диктовали, передал им часть золота из российского государственного запаса, за что ему потомки вряд ли будут благодарны... Семенов не выдержал, всхрипнул горько. Кто-то за его спиной решил сыграть по-крупному. Но кто? Японцы? Американцы? Особого влияния американцев на дальнем Востоке Семенов что-то не замечал — значит, не они. Тогда кто? Братья Меркуловы? Каппелевцы?

Кто же оказался таким сильным, что даже стойкие подданные микадо не выдержали, дрогнули? Семенов поймал себя на мысли, что ему становится все труднее брать себя в руки — что-то сработалось в нем, стесалось, и вот результат — начали отказывать тормоза.

Он стиснул пальцы в кулак, разжал, снова склешнявил их, сжал, разжал... На улице по-мальчишески ловко, несмотря на грузность тела, прыгнул в автомобиль и приказал «шофферу» Евстигнееву:

— В штаб! Срочно!

В штабе его ждал Таскии.

— От братьев Меркуловых пришла телеграмма, — сообщил он.

По кислому лицу Таскина без слов было понятно, что это за телеграмма.

— Давай телеграмму! — Семенов сделал резкое движение рукой,

— Григорий Михайлович, телеграмма секретная.

— Плевать! Мне же она адресована, а не уряднику Попкину. И не тебе. Давай ее сюда! — Семенов начал горячиться, нетерпеливо пощелкал пальцами, загорелое лицо его набухло нездоровой темнотой, под глазами рельефно обозначились мешки, ус нервно задергался: кто же повел против него гнусную игру? Наверняка один из тех, кто еще вчера клялся в верности до гроба... тьфу!

— Телеграмма у шифровальщика. Он сейчас ее принесет. В кабинет, — специально подчеркнул Таскин.

Семенов стиснул зубы, но ничего не сказал.

Через несколько минут он держал телеграмму в руках, нервно шевелил губами, стараясь вникнуть в текст, но слова проскальзывали мимо сознания, Семенов ничего понять не мог и начинал читать телеграмму снова. Наконец текст прочно впечатался в мозг, но и теперь Семенов отказывался поверить тому, что ему сообщали братья Меркуловы — в это просто нельзя было поверить. Неужели Меркуловы оказались обыкновенными лжецами?

Меркуловы сообщали, что ситуация во Владивостоке резко изменилась и появление Семенова в городе нежелательно — это первое, и второе — они рекомендовали атаману немедленно отказаться от вооруженной борьбы с красными.